Юрий Бедзик - Сильные мести не жаждут

— Будем говорить откровенно. Мы проиграли войну, но вы проиграли свою жизнь. — Эсэсовец подумал минуту, наморщил лоб. — Я не завидую вам. Как говорил когда-то мой отец, самые страшные мировые катаклизмы не стоят жизни одного человека. Человек — это мир со всеми его безумиями, радостями, богатствами, со всей роскошью и надеждами на будущее.

Он взял бутылку, но наливать не стал. Минута раздумий. Тяжелого воспоминания. Бледная рука с длинными пальцами прижалась к эсэсовскому мундиру с молниями в петлицах. Черный эсэсовский мундир, который давал право на все, который освобождал от чувства ответственности, наполнял душу ненавистью к людям. Оказалось, что офицерик был с родителями в Советском Союзе. Перед самой войной. Жил в посольстве у господина Шлифенбаха. Иногда ездил с отцом по стране. Чаще всего на нефтяные промыслы… Все делалось как следует, как должно было делаться перед великой кампанией. Война была бы выиграна. Но фюрер допустил несколько непростительных ошибок. Начинать наступление против большевиков следовало не позднее апреля, сразу же после того, как подсохли варварские русские дороги. Вторая ошибка фюрера — он снял с должности наимудрейшего стратега немецких вооруженных сил фельдмаршала Браухича, который настаивал на введении танковых дивизий Гудериана в Москву. Третья ошибка: летом сорок второго года они, немцы, должны были прорываться не к Волге, не рассеивать свои силы, не обольщаться индийскими богатствами и иранской нефтью, а обходить большевистскую столицу с юга. Одним словом, фюрер слишком положился на провидение и забыл об элементарных законах военной стратегии, которым нас учил еще великий Мольтке…

— Тот самый, который не советовал воевать против России, — продолжил я осторожно, начиная понимать, что немец ведет со мной опасную игру.

— Тот самый.

— Итак, была допущена еще и четвертая, самая роковая ошибка.

— Мы это поняли, но слишком поздно, — пробурчал немец. Его голос стал твердым, чуть-чуть угрожающим.

Я все больше подозревал, что ведется непростая игра. Обер-лейтенант (точнее, по эсэсовской терминологии, обер-штурмфюрер), казалось мне, специально затягивает нашу беседу, специально несет чепуху, ничего конкретного не ожидая от меня. Собственно, желая… иного. Я был ему нужен. Я должен был сыграть какую-то роль. Постепенно мне становилось ясно — какую. Да, да, курень, старик, мальчуган, партизаны… Ага, они могут появиться. И я тут. Вот что, должно быть. Я оставлен стариком, он приведет своих, и немцы их тут встретят. Мирная беседа на брезенте станет кровавым побоищем. Западня! Нужно вызвать к себе ненависть фашиста. Его намерение мне стало ясно. Как сказал Саня: «Кому-то нужно брать на себя самое трудное».

— Хватит! — произнес я тоном равноправного партнера и отодвинул подальше свою стопку. — Моя жизнь, как вы сказали, проиграна, так зачем разводить эту болтовню, пан оберштурмфюрер?

— Я понимаю вас. Вы хотите вызвать… то есть вы хотите спровоцировать меня на элементарный грязный допрос. И ускорить развязку.

— Да. Ускорить развязку. — Я скривил губы. — Если в ваши планы пыток пленного не входит и такой метод: убивать его медленным смакованием своей власти, неминуемой расправы.

— Итак, вы желаете героической смерти?

— Не играйте словами. — Я уже нарочно вызывал его на выстрел, на мстительное бешенство. — Не знаю, как будете умирать вы, когда вас, оберштурмфюрер, привлекут к суду.

У него сразу расслабились все мышцы лица, он как-то равнодушно кивнул головой, точно соглашаясь со мной.

— Сознаюсь, что я боюсь смерти. Кстати, страх перед смертью, перед исчезновением характерен для всех цивилизованных людей. — Он как будто примирительно замахал рукой, заметив мое намерение встать с брезента. — Да вы сидите, сидите, капитан. Как раз про этот страх я и хотел повести разговор. — Он пожевал губами, подумал. — Видите ли, капитан, что бы вы мне ни сказали про ваш фанатичный героизм, я не поверю, что вы лишены жажды жизни. И поэтому хочу говорить с вами языком цивилизованных людей. Для начала я высказался не совсем точно. Мы, немцы, проиграли войну. Да. Но ваша жизнь еще не проиграна окончательно. Мы с вами связаны одной веревочкой. — Он искал нужные слова, и паузы между его словами удлинялись. — Теперь все зависит от того, насколько вы способны мыслить реалистично. Начнем с вашего маршрута…

— Да поймите же, наш маршрут известен только командиру корабля, — по-своему понял я слова эсэсовца, — Но мертвые молчат.

— Нет, я про другой маршрут, капитан.

— Про какой именно?

— Про отношение к своему будущему, к своей судьбе. — Он старался придерживаться делового тона. — Скажу вам честно: мне надоело ежедневно подставлять свою голову иод шальную пулю. Война кончается. Нас, эсэсовцев, будут вылавливать по всей Европе, как крыс. Знаю, что лично я внесен в список смертников в трех сербских общинах. Я никого не расстреливал, но наша дивизия провела несколько очень тяжелых акций. Итак, ситуация критическая. Идти к партизанам — напрасная вещь, самоубийство. Оставаться дальше под штандартами рейхсфюрера Гиммлера — все равно что оттягивать свой смертный приговор на полгода. Тихо бежать за океан и там долгие годы ползать гадом в бразильской сельве — тоже не очень привлекательная вещь; для такого побега нужны надежные золотые запасы, хотя бы чемодан американских долларов. И вот тут… — он опустил голову, и на его тонких мальчишеских губах мелькнула беспомощная улыбка, — появились вы, капитан. Летчик, который из одной смерти попал в другую, в руки карательного отряда СС. Вы можете умереть. Но вы можете и спастись. Никого не предавая и ничем не нарушая своего большевистского морального кодекса. Ведь речь идет о спасении, то есть физическом спасении, двух людей: вас и меня. — Его бесцветные глаза немного потеплели. — Собственно, вы будете думать только о себе, будете иметь возможность вытащить из беды свою героическую персону, которой еще когда-то, даст бог, удастся послужить своей отчизне. И одновременно, соглашаясь на мое предложение, вы станете спасительным мосточком также и для меня, оберштурмфюрера Бухмаера, сына бохумского промышленника Отто Бухмаера, наследника многомиллионного состояния, которое я хочу получить полностью, хочу получить еще при жизни, молодым, здоровым и невредимым, таким, каков я сейчас, и ради этого согласен на все. Даже на прямой сговор со своим лютым врагом…

Так впервые я узнал его фамилию, его родословную, мотивы его поведения. Впервые он как будто дал мне свою визитную карточку. Вот каков он. Между нами отныне нет секретов. Но и вы, господин капитан, идите ва-банк, рискуйте, покажите свою удаль.

Я выслушал его внимательно. Меня не подгоняли, не насиловали. Шанс на спасение был абсолютно реален. Из-за хода событий, которые сделали меня сильнее оберштурмфюрера Бухмаера. На раздумывание не оставалось времени. Разумеется, иного выхода у меня и не было. Мое согласие могло стать для меня единственным способом продолжать борьбу с фашистами. Отказ означал бы незамедлительную смерть. Незамедлительную! Офицерик без всякой угрозы так и сказал: «Незамедлительную!» — и кивнул в сторону солдат своего патруля, которые лежали навзничь, раскинув руки, закрыв глаза, среди высокой травы, под развесистым дубом. Моя смерть притаилась в этих автоматах, в этих наглых, расслабленных позах эсэсовских болванов в рыжих сапогах, для которых убийство человека, убийство тысяч людей давно стало обычным делом. Обер-штурмфюрер сухо предупредил меня: решайте — либо вы принимаете мое предложение, либо я даю приказ расстрелять вас тут же, на месте. Истязания, пытки, выкручивание рук?.. Нет, господин капитан! Я слишком воспитанный человек, чтобы пользоваться методами берлинских крипо — агентов криминальной полиции. Мне не хочется вашей смерти, вы чем-то симпатичны мне, и в мирное время, кто знает, возможно, мы даже могли бы стать неплохими друзьями. Но я открыл вам свою тайну, и теперь для меня нет иного выхода: или так, или так.