Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

… В моем распоряжении было семь часов. Это вместе с дорогой от дома до вокзала.

В купе, кроме нас с Федором Николаевичем, никого не было. И мы разговорились. Первое время о делах — ни слова, знакомились.

— Домой, — с растяжкой сказал Белоконь, наблюдая, как медленно проплывает мимо окна пригород с его небольшими, одноэтажными домиками, окна которых были перечеркнуты полосками бумаги; с многочисленными корпусами длинных, приземистых заводов и мастерских; с обилием дорог и железнодорожных веток — подъездных путей. Кое-где в садах стояли зенитки, накрытые маскировочными сетями. Раза два где-то в глубине мелькнули длинноухие установки «звукачей», которые старательно прослушивали столичное небо.

— Возвращаюсь в Донбасс — всегда волнуюсь, — продолжал Белоконь смотреть в окно. — Чувство Родины — удивительное чувство… Стоит подумать о минувшем или о будущем, и вмиг всего тебя охватывает трепет. Потомственный шахтер! — постучал он себя в грудь пальцем. — Вот так! С самим Никитой Изотовым соревновался. И не без успеха. — Федор Николаевич гордился своим прошлым. Стремительным движением левой руки прочесал колючий «ежик» на голове. Заискрились озорно глаза. — Был бригадиром. Но вот сбежал начальник, бывший штейгер, по фамилии Бергман, меня и назначили вместо него. Красным директором. Выдвиженец. Ни черта у меня вначале на этой должности не получалось. Грамотешки не хватало. Главный инженер — из бывших спецов. Прямо издевался надо мной. Принесет маркшейдерский план и говорит: «Уважаемый товарищ красный директор, проверьте мои расчеты». А сам ехидно улыбается в кошачьи усы. Злюсь, нутром чувствую, что контра, а доказать не могу. И пошло у нас одно несчастье за другим: то пласт потеряем, то людей привалит, то газ пойдет. Однажды он мне приносит план разработки новых полей. Говорю: «Оставьте». Он ушел, а я с тем планом — к старикам. На каждой шахте есть такие деды, которые пласт на семь верст в породе видят. Один из них говорит: «Что-то, Николаич, твой старшой нас на старые выработки выводит. Новый-то горизонт старых штолен коснется. А они, наверняка, по венчик водою залиты. Чуть тронешь — и беды не оберешься». Вечером — я на соседнюю шахту к знакомому инженеру. «Так и так, поясните…» Но он, по всему, пожалел коллегу, не рассказал о его подлом замысле. Но книг дал — охапку. Я их недели за две-три запоем… Затем вызываю главного: «Вениамин Игоревич, вы не разобрались в геологии, бремсберг надо проходить метров на двести левее». А у него от моих слов — глаза на лоб. И сорвался. «В девятьсот одиннадцатом там были выработки, геология нормальная». Я тогда его за грудки: «Контра! Те выработки выше наших полей и полные воды. Решил всех затопить! Садись, — говорю, — такой-сякой, делай новый план». Приставил к нему двух хлопцев понадежнее… Партизанщина! — сделал вдруг Белоконь неожиданный вывод из своего эмоционального рассказа. — Но понял я это далеко не сразу. Рабфак закончил, политехнический институт, секретарем горкома стал… Вот на какие версты жизнь растянула учебу.

Мы позавтракали. Таня снабдила меня в дорогу пирогами своего изготовления. Начинка — капуста с яйцами. Мои любимые. У Федора Николаевича нашлась бутылка вина.

Закусывая Татьяниными пирогами, Белоконь восхищался:

— Точь-в-точь как у моей покойной матери. Что за секрет? Просил жену: «Освой производство». Рецепт записала, неделю ходила у свекрови в подмастерьях по пирогам. Но не те у нее получаются. Красивые, вкусные, а не те. Искусство!

Постепенно разговор стал деловым.

— С чего думаете начинать? — спросил Федор Николаевич.

— Посмотрю старые дела. Сориентируюсь по обстановке. Может, что-то новое за последнее время у них появилось. Побываю в Светлове.

— Интересная у вас работа, сродни партийной, — заметил Белоконь.

— Сродни партийной — это верно. Все время приходится иметь дело с человеческими характерами. Времена шерлокхолмсов миновали, в одиночку сейчас ничего не сделаешь.

Мы углубились с ним в обсуждение деталей предстоящей совместной работы.

Всюду действовал закон затемнения. За окном стояла шахтная темнота. Станции закупорены эшелонами: на запад — воинские, на восток — санитарные. На вокзалах — эвакуированные. Все забито ими: коридоры, залы, лесенки. Уходит любой состав на восток — они штурмуют тамбуры, платформы, подножки… Столпотворение. «И очутись в этой толпе какой-то Переселенец, Хауфер или фон Креслер, пусти любой слух, самый невероятный, — отчаявшиеся люди поверят, любую фальшивку примут за истину».

О том же думал в этот момент Белоконь:

— На вокзалах надо наводить порядок, иначе не мы будем управлять транспортом, а он начнет нам диктовать свои условия.

К Донбассу мы подобрались на рассвете следующего дня. «Подобрались», — иначе и не назовешь неожиданное появление за окнами терриконов.

Мое детство прошло здесь, в небольшом шахтерском поселке Яруге. Имя ему дала глубокая балка, крутые склоны которой на радость детворе густо поросли лещиной, шиповником и терновником. По весне на дне балки, где земля была влажной, расцветали удивительные цветы — красавцы-воронцы, этакие пурпуровые, раскрытые сердечки, с черным, как шахтная тьма, пестиком.

Когда-то балка была ничейной, и мужики соседних сел рыли здесь угольные ямы и штольни. А потом появился предприимчивый грек, по фамилии Янгичер, он купил эту балку и прилегающие к ней земли. Заложил шахтенку. Народ ее окрестил «Яругой». Шахтенка давала в день сто девяносто пудов антрацита. Мой отец погиб на этой шахте, когда я был еще совсем мальчишкой… Мать, сколько я помнил, тоже работала на «Яруге». И я с одиннадцати лет подался на сортировку, выбирал из угля породу. В двенадцать лет я уже знал, как «мантулят» в шахте, как выхаркивают с кровью почерневшие легкие, как пьют четвертями водку, нещадно матерятся, как жестоко и зло дерутся, как, очумевшие с перепою, избивают своих жен и детей. Знал я и многое другое, что не положено знать в этом возрасте.

В восемнадцатом мне исполнилось двадцать два года. После госпиталя я вернулся в родные места, где меня и застала гражданская. С белоказаками дрался под командованием легендарного героя гражданской войны командарма Сиверса. В двадцать втором меня и Сергея Скрябина, человека удивительно хладнокровного и мужественного, с которым мы вместе сражались за Ростов, направили в чоновский отряд донского казака Ивана Караулова. Сергей пробыл в отряде месяца два, потом его отозвала Москва. О том, что он стал профессиональным контрразведчиком, я узнал лишь несколько лет спустя.

Чоновский отряд Ивана Караулова без малого год колесил по лесам и балкам светловской округи, пытаясь ликвидировать банду сотника, а в прошлом землемера Филиппа Чухлая. Но сосновые чащобы, густые дубравы, в которых в то время вольготно чувствовали себя лоси, кабаны и косули, долго укрывали бандитов, зверствовавших по окрестным селам. В конце концов банду мы разоружили, а самого Чухлая взяли живым. Только потом ему все же удалось бежать из-под ареста. Но об этом особый рассказ.