Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

— Кто такой Дубов?

— Где Сомов?

Но он вскоре от невыносимой боли перестал понимать, что к чему.

Фон Креслер и Дубов? Дубов и фон Креслер? Почему эти две фамилии всегда рядом? А потом — Сомов. Кто это?.. Он сам. Нет, он уже не Сомов, он — Караулов. Как он устал. Он уже не может… Но что они еще придумали?

В ведре невероятно вонючая бурда. В нее засовывают его голову, а рыжий за столом считает:

— Айн, цвай, драй…

До шестидесяти. Уже и воздуха нет в легких. И тогда невольно хватаешь ртом эту вонь. Они отворачиваются, прикрывают носы платками. А его рвет. Не просто рвет — наизнанку выворачивает. Долго, жестоко, а они ждут, когда он вновь начнет дышать, слушать.

— Фон Креслер?

— Дубов?

— Сомов?

Умереть! Больше он ничего не хочет. Это и милость, и награда.

— Фон Креслер и Дубов?

Нет, это невыносимо…

В отчаянии он вновь и вновь кидался на своих мучителей. А они устроили из его неистовой ненависти развлечение. Если он нападал, то его встречал жестокий удар, если он плевался, то его голова вновь оказывалась в ведре с вонючей жидкостью.

После таких допросов его бросали в камеру с цементным полом. Там всегда стояла вода. Он ложился на спину, холод хоть как-то утолял боль.

Сколько так прошло времени? Может быть, всего день, а может, месяц. Однажды он перестал ощущать спину. Есть живот (он невероятно болит при рвотах), есть голова (она постоянно гудит, как гигантская морская раковина). А спины нет. Не болит. Она гниет. Это он гниет. Заживо.

И вдруг его оставили в покое. Он ждет, а за ним не приходят. «Что это? Смерть?»

Однажды он услышал, как к нему в комнату вошла Оксана. Она мягкими нежными движениями смазывала его спину какой-то мазью и шептала на ухо что-то ласковое.

«Оксана здесь?..»

— Беги отсюда! Скорее! — закричал он.

— Николай Лаврентьевич! Николай Лаврентьевич, очнитесь!

Нет, это не Оксана, это какая-то совсем незнакомая девушка. Курносая. У нее круглое лицо, широкие брови.

— Кто ты такая?

— Я Ульяна Крутая, дочь лесничего Крутого. Только вы не подумайте чего плохого, я комсомолка, — шептала она.

— Откуда ты?

— Я работаю в комендатуре. Но вы не бойтесь меня, я комсомолка, понимаете? Комсомолка.

Да, он все уже понимал. Она комсомолка… И что из этого?

— Они знают, что вы никакой не Караулов, а Сомов. Они давно это знают, но что-то затевают. Вы молчите, молчите, Николай Лаврентьевич… Вчера они все в Ивановку уехали. Хотят вашего тестя привезти.

Николай Лаврентьевич начал приходить в себя.

— Григория Даниловича? Зачем он им?

— Не знаю. Обер-лейтенант Бергман об этом говорил. Я случайно подслушала.

— Бергман? Кто такой?

— Обер-лейтенант Бергман здесь самый старший.

— А капитан фон Креслер?

— Такого нет…

— Есть! Ганс Иоганн фон Креслер! Он живет в бывшем моем доме!

— Не знаю… Николай Лаврентьевич, — шептала девушка, — у нас — боевая комсомольская группа: восемь человек. Есть автомат и два пистолета… Нам бы с партизанами связаться…

«Дочь лесничего Крутого… Говорит, что комсомолка… А может, провокатор? Не удалось пытками, решили через нее…»

— У нас руководителем один младший лейтенант. Он из окруженцев. Мы по ночам разбирали развалины старой типографии и насобирали шрифта. Только букв «а» и «о» у нас нет. Мы учимся набирать и печатать. Будем листовки выпускать. А пока от руки пишем. Тут, кроме нас, еще есть кто-то. Тоже листовки выпускает. «Патриот Донбасса» подписываются, и мы решили так же…

«А может быть, это не провокация? Милая кареглазая девушка… И не обязательно ей быть в отца-предателя. Листовки пишут, свою типографию организовывают. Патриоты Донбасса…»

В одну из тревожных ночей в больницу к ивановскому врачу Григорию Даниловичу явился незваный гость. Заросший рыжеватой бородой, с огромными болезненными подглазинами, в рваной грязной шинелишке. Стучал он в окно осторожно, на оклик отозвался не сразу, а только после того, как хозяин вышел на крыльцо.

— Вам кого?

А он жмется к стенке. В руках немецкий автомат. Молчит. Потом сипловато прохрипел:

— Чужие есть?

— Теперь все чужие! — ответил Григорий Данилович. Он уже не раз видел таких, разуверившихся во всем бывших окруженцев.

Пришелец прошмыгнул в коридор и только там зашептал:

— Вы Григорий Данилович? Я вас сразу узнал. Вот таким мне Николай Лаврентьевич и обрисовал вас.

— Какой Николай Лаврентьевич? — насторожился Григорий Данилович. Доверчивый в прошлом, он уже научился сомневаться.

Гость, не выпуская из рук автомата, долго рылся за подкладкой старенькой шинели, наконец вытащил какой-то сверток.

— Тут фотография… Я должен был попасть в Куйбышев… Николай Лаврентьевич попросил разыскать там жену и сына. Но по дороге на Ростов нашу машину разбомбило, шофер сбежал. А меня ранило.

Григорий Данилович пригласил ночного пришельца в дом. Тот присел возле теплой печки да сразу и уснул, прижав к груди автомат. Он даже не успел передать хозяину дома сверток с документами.

Гость спал долго: остаток ночи и весь следующий день.

Григорий Данилович вызвал Марфу.

— Что с ним делать? Какие-то документы в узелке. Посмотреть бы, да неудобно.

Марфа оказалась не столь щепетильной, она забрала из рук спящего сверток.

Удостоверение сотрудника «Правды», партийный билет, какие-то письма… Все на имя Ярослава Игнатьевича Никитина. А в обрывке газеты фотокарточка Оксаны. «Оксане и моему маленькому сынуле от папки. Вспоминайте, как мы были вместе».

— Бедолага! Что ему довелось перенести, пока сюда добрался, — вздохнула Марфа. — А спит-то как!

Зашел разговор, как быть с гостем, когда он проснется. Григорий Данилович, надеясь на неприкосновенность больницы, предложил временно оставить Никитина у себя.

Марфа запротестовала:

— Немец — он не дурак, пятеро лежало, а тут — шестой объявился. Мужик. И не из сельских. Его заберут, и вам несдобровать.

— Шел к нам, надеялся и верил, что люди помогут, — тужил Григорий Данилович.

Никитин проснулся поздно вечером, проспав без малого сутки. Вначале он даже испугался. Начал шарить вокруг себя, отыскивая автомат, рванулся было к двери, но потом виновато улыбнулся:

— Простите… Так уж изверился… Хороших, честных людей на нашей земле много, но одна сволочь может столько зла принести, что потом и сто друзей не исправят.

Ярослав Игнатьевич рассказал о своих мытарствах.

После того как райкомовскую полуторку разбило снарядом, а его ранило в плечо, шофер сбежал, и пришлось пробираться к своим одному. Тут начала гноиться рана, поднялась температура, он понял, что без операции не обойтись. Может, и умер бы от заражения крови или от гангрены, но, как говорят, не было бы счастья, так несчастье помогло. Пробивалось к фронту человек пять наших, с ними оказался врач. Он и сделал операцию. А через неделю после того, как у Ярослава Игнатьевича дела пошли на поправку, все вместе решили попытаться перейти фронт. Попытка не удалась, четверо погибли, остались Никитин и врач.