Моше Натан - Битва за Иерусалим

Еврейские парашютисты, преспокойно разгуливающие на стене Старого города в ярких лучах летнего солнца, — это было совершенно фантастическое зрелище!.. Иерусалимцы приветствовали солдат, пели и плакали от радости.

Флаг Израиля, поднятый в это время на Башне Давида и реявший в поднебесье, усиливал общее волнение.

Постепенно у подножья Стены собиралось все больше израильтян, вышедших из убежищ, покинувших дома, защищенные мешками с песком. В воздух поднялись тысячи машущих рук. «Было в этом общем жесте что-то вроде выражения признательности, — говорит Замуш. — Неожиданно я понял, что освобождение Иерусалима имеет еще одну сторону, над которой я до этого не задумывался. Факт нашего присутствия на Стене был для этих тысяч иерусалимцев знаком избавления от существования под страхом смерти, длившегося целых двадцать лет. Многие родились, выросли и успели возмужать на прицеле у иорданцев. Увидев нас, они впервые вздохнули полной грудью».

Среди приветствовавших развевающийся на Стене флаг была Гили Якобсон, героиня начала нашего рассказа.

«Когда мы с маленьким возвращались домой, — рассказывает Гили, — на Стене и на куполе мечети Омара появились наши флаги. Может, теперь на нашем участке вид изменится? Может, кроме праздничной красоты, которая теперь станет доступной в любой час, мы будем знать, что в мир вернулся покой и война испустила дух? Хочется верить».

«Иерусалим наш! — с восторгом воскликнул кто-то, словно то, что до сих пор нам принадлежит здесь, не было вовсе Иерусалимом. Но окружающие не удивились. Наоборот, их лица хранили выражение полного понимания.

В разгар дня, в послеобеденные часы, по еврейскому Иерусалиму и во все концы страны разнеслась весть о взятии Старого города, хотя официального подтверждения по радио еще не было. К тому времени толпы иерусалимцев, перемахнув через минные поля ничейной полосы, потоками потекли по улицам иорданского города. На пути к ним присоединялись все новые и но-вые солдаты, которым не посчастливилось быть в числе освободителей Храмовой горы. Подойдя к Стене, они падали на колени, и обнимали, и гладили нагретые камни, и клали записки со своими молениями. Иные читали псалом «Песнь восхождения Давида: «Возрадовался я, когда сказали мне: «Пойдем в дом Господень». Вот стоят ноги наши во вратах твоих, Иерусалим, — Иерусалим, устроенный как город, слитый в одно».

Бесконечно много молитв, любви, тоски и страсти излилось в тот торжественный день у подножья Стены. Но картина будет неполной, если не упомянуть о тех, кто как бы со стороны созерцал опьянение своих товарищей, оставаясь холодным и одиноким.

Говорит парашютист по имени Ариэль:

«До 6-го июня Стена была для меня расплывчатым понятием, ассоциирующимся с иллюстрациями в книгах или медными сувенирами — каменная стена, в расщелинах которой растет трава и возле которой евреи молятся и плачут. Я вообще считал, что у меня не может быть каких-то сантиментов по отношению к Стене. И мне кажется, что я даже знаю, почему этих сантиментов не было — просто потому, что я в них не нуждался. Ведь я родился в еврейском государстве. Национальная гордость у меня была, а все, что Стена — обломок былого великолепия — символизирует для евреев галута, для меня было само собой разумеющимся. Не было у меня нужды тосковать по прошлому. Страна как Страна! А той прекрасной реальностью, которой следует гордиться, была для меня предшествовавшая ей Война за Независимость». Этот парашютист и некоторые другие остались равнодушными и холодными у тысячелетних стен. Они оказались духовно бедными. Нам бесконечно жаль их!

В послеобеденные часы наступила очередь больших торжеств с участием министра обороны Моше Даяна и начальника генштаба Ицхака Рабина.

Моше Даян подошел к Стене и поместил в одной из трещин сложенный листок. Он, некогда провозгласивший, что народ Израиля осужден вечно опираться на свой меч, написал на записке: «Да будет мир Израилю». Затем он обратился к солдатам:

«Сегодня утром Армия Обороны Израиля освободила Иерусалим. Мы заново воссоединили разделенный город, рассеченную столицу Израиля, возвратились к нашим святыням вернулись, чтобы уже никогда с ними не расставаться.

Нашим соседям арабам в этот час — с особой настоятельностью именно в этот час — мы предлагаем мир. Исповедующим другие религии — мусульманам и христианам — мы даем клятвенное обещание, что будем стоять на страже всех свобод и религиозных прав. Мы не явились в Иерусалим захватчиками чужих святынь и притеснителями других религий — мы пришли, чтобы обеспечить неделимость Иерусалима и жить в братстве с другими».

Затем выступил начальник генштаба Рабин. В дополнение к политической декларации министра обороны, его речь содержала несколько нот личного характера.

«В эту минуту у меня нет намерения касаться событий, свершившихся за последние пятьдесят пять часов. Мною сейчас владеют переживания, которые я вряд ли способен выразить словами.

Я родился в Иерусалиме, воевал здесь в Войну за Независимость, и час, когда я вместе с министром обороны вошел через Львиные Ворота в Старый город, является для меня, пожалуй, наивысшей наградой…

Под вечер к Западной стене прибыл глава правительства Леви Эшкол в сопровождении двух верховных раввинов. Масса людей в военном и штатском, которая стекалась к Храмовой горе, встретила их бурными овациями и приветствиями.

«Мне выпала великая честь стоять здесь, возле Западной стены, фрагмента нашего Храма, связывающего нас с нашим историческим прошлым, — сказал глава правительства. — Я считаю себя посланцем всего нашего народа, посланцем всех его поколений, прикипевших душой и сердцем к священному Иерусалиму».

Закончив речь, Эшкол вошел в праздничную толпу, пожимая протянутые ему сотни рук. Оказавшись возле корреспондента «Санди Таймс», он на минту задержался и спросил журналиста, откуда он. Тот ответил, что приехал издалека, чтобы писать об Иерусалиме.

«Расскажите своим соотечественникам, — сказал Эшкол, — что все они могут приехать сюда, чтобы отдать дань служения своей религии. Этот город будет открыт для всех». Корреспондент ответил, что опишет, как был взят Старый город. В этот момент где-то в районе торгового квартала послышался взрыв. Эшкол не повернул головы. «Расскажите им, — сказал он, — расскажите своим читателям и об этом».

Среди моря людей, затопивших хмельной радостью Храмовую гору, был молодой военный раввин. Он подошел к только что прибывшему на место министру религии и обратился к нему: «Господин министр, к вам просьба… Я был в рядах сражавшейся здесь роты, и перед решающим часом битвы меня просили, чтобы я передал одному из министров: если Стена будет взята, не забывайте о ней потом, после победы… Не забывайте… Многие в этом подразделении погибли. Убит и инициатор этой просьбы… Они мертвы… И это их последнее желание. Доведите его, пожалуйста, до сведения правительства…».