Моше Натан - Битва за Иерусалим

Весть об освобождении Иерусалима достигла не одного только фронта: она проникла и в тюрьму Эль- Маза в Египте, в которой находились в заключении люди-амфибии и летчики, взятые в плен в первые дни войны при выполнении заданий в глубине вражеского тыла и во время бомбардировок. Из ограниченной информации, полученной ими до плена, они могли составить себе некоторое представление о победе на египетском фронте. Что касается иорданского и сирийского фронтов, то тут было полное отсутствие сведений, не помогли и полученные позднее письма из дому. Письма эти (в одном из них попытались намекнуть на происшедшее, использовав уменьшительное слово «стенушка») вызвали в «израильской колонии в Каире» лишь споры и недоумение. «Стенушка» так и осталась нерасшифрованной…

Спустя несколько недель в тюрьму Эль-Маза на имя одного из пленных прибыла посылка от родителей. Она была завернута в обрывок израильской газеты, на который поначалу никто не обратил внимания. Посылку вскрыли, а газетный обрывок был отправлен в мусорный ящик. Позднее другой пленный, проходя мимо ящика, неожиданно заметил в нем что-то, чего он никак не ожидал увидеть в египетской тюрьме. Он нагнулся, поднял скомканную газету, расправил обрывок и, к своему удивлению, увидел часть столбца из газеты «Давар» от 18.6.67. То была всего-навсего внутренняя полоса без особых новостей, но на полосе имелся снимок Западной стены в сопровождении нескольких деловых строчек по поводу споров, идущих в стране, как следует поступить со Стеной. Остальное заключенным Эль-Маза было уже само собой понятным.

«Мы были от радости хмельными, — рассказал после возвращения один из них, — но, конечно, тюремщикам старались этого не показывать».

Вернемся, однако, ко дню освобождения Старого города и вести об этом, долетевшей и до Эль-Ариша, где в это время находилась создательница «Золотого Иерусалима» Нооми Шемер, участвовавшая в концертах военного ансамбля на передовой.

Время было вечернее, сгущались сумерки. Группа артистов сидела возле памятника, поставленного египтянами на окраине Эль-Ариша в ознаменование синайской «победы». Среди них была и Нооми. На горизонте гулко рвались снаряды. Темнота то и дело разрывалась вспышками огня. Оставалось лишь надеяться, что солдаты выйдут благополучно из боя за город.

В семь часов вечера кто-то включил приемник. Шла передача, описывающая вступление парашютистов на площадку перед Стеной. Все умолкли. «Никто не проронил ни слова, — говорит Нооми, — до того все мы были взволнованы». Неожиданно она услышала, что парашютисты перед Стеной поют ее песню как боевой гимн.

Вокруг еще слышался гул орудий, раздавалась стрельба, пролетали самолеты. Нооми слышала лишь пение солдат. Это было как будто в сновидении. Чувство безграничного счастья затопило ее, — после такого не страшно даже умереть.

Возникла мысль: «Раз облик города изменился, наверное, и песню надо изменить?»

Она засела за работу и сочинила два новых куплета.

Через час, когда вернувшиеся после боя солдаты собрались в пальмовом лесу, перед ними в белом платье стояла Нооми. Она впервые исполнила обновленный вариант песни:

Овация и восторженные аплодисменты не давали исполнительнице перейти к следующему куплету:

Позднее Нооми Шемер пришла к правильному решению: не делать из лирической песни победного марша и исполняла песню так же, как до освобождения Иерусалима («Ведь Старый город мы тоже не переделываем. Наоборот — стараемся сохранить его изначальный облик»).

И все-таки песня зазвучала по-новому. Пролитая кровь, раскаленный свинец и сталь, дым и копоть сражений — все, что довелось увидеть парашютисту Ариэлю, проникли в текст. Песнь тоски превратилась в песнь войны.

«Сидели мы, я и несколько моих товарищей-бойцов, подле Стены, — рассказывает Ариэль, — и наблюдали за устремившейся к Стене массой народа. В нас проснулось какое-то недоброжелательство, может быть, потому, что мы пришли сюда прямо из боя, а они — услышав об освобождении города по радио. Возникло желание как-то одернуть многих, сказать им: «Нет! Это совсем не так, как вам кажется! Здесь была война! Здесь лилась кровь!»

Быть может, это и побудило меня написать песню «Иерусалим смертельного свинца», как бы в дополнение к песне «Золотой Иерусалим», которая нравилась мне, как и всем. Но я участвовал в освобождении Иерусалима и знал, во что оно обошлось. И что мне хотелось, так это сказать: «Одну минуточку, господа! Да, сегодня у нас есть Стена Плача, — но столько-то и столько-то матерей, потерявших сыновей заплатили за это страшную цену. Народ Израиля, ты теперь можешь вступить в Старый Иерусалим, но не забывай, что до тебя здесь в тела моих товарищей проник свинец, сразивший их».

Так родились строки:

Непроглядная тьма опустилась на объединенный Иерусалим. Праздновавшие покинули Храмовую гору, исчезнув так же внезапно, как появились. Весь город опустел и онемел. Но безмолвие время от времени нарушалось одиночными выстрелами, напоминавшими, что, невзирая на церемонии и торжества, пока еще за каждым углом подстерегает смерть. Сотни усталых парашютистов разбрелись по переулкам и каменным домикам, каждый со своим одиночеством и горьким молчанием. Где-то еще полыхал огонь, выбрасывая снопы искр и дым, — горели разрушенные дома.

Стало мрачно и печально.

— Итак, ушли, — сказал один из парашютистов, прислушиваясь к удаляющемуся шуму машин. — Все ушли.

Его собеседник, устало вздохнув, закурил сигарету.

— То-то и оно. Все ушли.

— Все уже кончилось.

— Завтра, наверное, придут сменить нас.

— Все кончилось…

Теперь все будет по-другому, подумалось третьему. Как, не знаю, но по-другому. Лишь бы выбраться отсюда и не остаться гнить в каком-нибудь переулке. В который раз он окинул взглядом прячущийся во тьме город. Сейчас он напоминал подмостки, опустевшие после разыгранного на них кровавого спектакля: пустая, безучастная, равнодушная сцена. Все кончилось, и каждый из нас здесь как вколоченный гвоздь без шляпки; а что они будут знать о нас, те, кто здесь не был? Может, и напишут о нас в каком-нибудь пузатом учебнике истории, который будет пылиться в библиотеке среди груды книг о прошлом. Кого все эти вещи затронут? Как все-таки странно: ведь только несколько дней, как все началось, и это уже прошлое. Сил нет думать обо всем этом. Такая опустошенность и боль, что душу выворачивает наизнанку».