Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Ему очень захотелось рассказать хоть что-нибудь о себе. Окончил он у себя в Ростове-на-Дону техникум физкультуры, а ни одного урока в школе не провел — война помешала. Куда ему после войны в инструкторы физкультуры, если его уже в трех местах продырявило? Три года воюет — и три ранения! Когда-то мечтал стать мастером спорта, чемпионом по бегу. «Но бег — это же не специальность на всю жизнь!» — Ксана удивленно подняла брови.

А больше он ничему не научился, только преподавать физкультуру. Чем же ему заняться, если он жив останется? Кому нужен будет веер рассеивания снарядов и всякие траектории полета! Вот пусть Ксана посоветует. А то он в милиционеры запишется. Хотя и в милицию, пожалуй, не возьмут: что там делать инвалиду?..

Ксана рассказала ему о строительной конторе, работала чертежницей. Ну никак, бывало, пальцы от туши не отмывались! Она внимательно оглядела свои руки, будто удивляясь, что на них нет следов туши. Кстати, это их контора мост ремонтировала в городе, мост, через который максаковская батарея тогда переезжала.

— Тоже мне мост! — пренебрежительно повел плечом Максаков. — А речушка-то ваша, речушка! Анекдот! Петух вброд перейдет — шпор не замочит.

— Так то вы ее тридцать первого августа видели, — защищалась Ксана. — Вы бы на ту речушку весной поглядели. Сила!

— Такая сила и соломинку не сломит.

— Соломинку! — Ксана возмущенно всплеснула руками. — Мосты весной ломает. Речушка-то эта — Десна. У нас под городом и берет Десна свое начало.

— Десна, — совсем другой разговор, — присмирел Максаков. — Мы эту Десну шесть раз форсировали. Петляет налево-направо, петляет и каждый раз оказывается у нас на дороге! Десна — река серьезная! Одну пушку чуть было совсем не потеряли, это когда понтон разорвало. Едва ту утопленницу вытащили.

Ксана рассказала еще, что перед самой войной их строительная контора ремонтировала городской театр. А фашисты превратили театр в конюшню. В ложах бенуара — стойла для коней устроили, в каждой ложе — упряжка. Нечистоты стекали во впадину, где оркестр прежде играл. Пол в партере покатый, так что конюхам очень удобно было.

Затем Ксана сообщила, что на днях получила письмо от своих из Ельни. Два года ждала Настенька, пока школа откроется, и все-таки дождалась. Правда, на весь класс — два старых букваря, и потому уроков на дом учительница пока не задает. Дело, в конце концов, не в уроках на дом и не в букварях. Будут и новые буквари, и новые парты, и новые школы. Но нужно научить детей жить лучше, интереснее, красивее, чем мы сами жили до войны. Поймут ли дети, даже те, кто еще не дорос до школы, кого еще матери кормят грудью, или те, кто еще не появился на свет божий, кто еще только родится когда-нибудь, каких страданий, какого подвига стоила победа их отцам, старшим братьям и сестрам и как нужно беречь ту, будущую, мирную жизнь? Ксана надолго задумалась.

Максаков слушал все, что она рассказывала, то с радостным удивлением, то попросту с жадным любопытством: ему интересно знать все, что касается Ксаны и ее родного города. И ему приятно было думать, что год с лишним они с Ксаной мотались по одним фронтовым дорогам, ведущим на запад, слышали одну канонаду, жили друг от друга на расстоянии одного-двух десятков километров…

Назавтра Ксана на дежурство не явилась, и весь следующий день ее тоже не было.

Вечером, стараясь казаться равнодушным, Максаков спросил у няни Фроси:

— А где медсестра Нестерова?

— Уехала.

— Совсем?

— Ну вот еще! Проводит автобус с ранеными, и к утру вернется. А что?

— Просто так, нянечка, ничего.

Утром Ксана в палатке тоже не появилась.

«А почему, собственно, она должна была прийти утром? — размышлял Максаков. — Может, будет дежурить ночью. Ей тоже отдых полагается. Не явится же она сюда, в палатку, только для того, чтобы проведать меня. Больше у нее забот нет!..»

Не пришла Ксана и в обед.

Максаков машинально что-то съел, тут же забыл, что было на обед, потом попытался заснуть и не мог. Хорошо, что у соседа по койке оказался томик Пушкина — никто не знал, как этот томик сюда попал. Сосед, бородатый дядька, охотно отдал книгу Максакову, сказав при этом:

— Стихи, они для молодежи. Так что пользуйся на здоровье.

Максаков, пока не стемнело, читал. Но странное дело: все, что он читал, ему представлялось написанным или про него, или про Ксану, или про них обоих.

Впервые после того как встретил Ксану, он подумал с внезапной тревогой: а ведь они могли и не встретиться! Ведь то, что они встретились, — чистая случайность, почти чудо.

Ну а если бы его в последний раз не ранило, а, предположим, убило? На войне это дело житейское. Ксана даже не узнала бы об этом. Он думал сейчас о своей возможной гибели без всякого испуга и волнения, а только с чувством легкого сожаления, что Ксана даже не опечалилась бы по этому поводу, поскольку ей не суждено было бы об этом узнать.

Впервые до его сознания дошло с неотвратимой ясностью: ведь чем скорее его выпишут из госпиталя, чем скорее он вернется на батарею, тем скорее расстанется с Ксаной. Почему же он не имеет права отболеть сполна весь срок, какой ему положен? Это право остается за ним, никто на это право не покушается, кроме него самого. Когда бы он ни вернулся на батарею, товарищи будут уверены, что он вернулся при самой первой возможности… Эх, если бы тот рыжеватый и какой-то золотушный лейтенантик в разбитых сапогах, с насморком и с вечно завязанным горлом, лейтенантик, который принял от него огневой взвод, был поопытнее и порасторопнее — еще куда ни шло. А так, хоть и лежишь здесь неподвижно, как мумия, на этой мелкокалиберной койке и стараешься не ворочать рукой, как приказал Юрий Константинович, всего тебя будто переворачивает от этого покоя и спишь урывками; что называется, сам себя будишь!..

Он проснулся от ее присутствия. Поздний вечер или уже ночь? Ах, не все ли равно! Ксана вошла в палатку, шурша белым халатом, который, казалось, лишен был самой способности пачкаться, когда облегал ее легкую фигуру.

Ксана обходила всех раненых подряд и каждому успевала сказать что-то приятное, подбадривающее или помочь чем-либо. С бьющимся сердцем Максаков ждал, когда она подойдет к нему, и все прислушивался к тому, как она разговаривает с ранеными. С некоторых пор она говорит те самые ходовые и обыденные ласковые слова всем, кроме него.

Максаков все ждал, что сейчас Ксана обернется, увидит его и, не считаясь ни с чем, поспешит к нему. Но она подошла к его койке только напоследок.

— А я думала, вы уже на батарее…

Ксана сделала вид, что удивлена и даже слегка разочарована, найдя его на месте.

Он ничего не ответил, но во взгляде его было что-то такое, от чего Ксана сразу оставила иронический тон и спросила сердечно: