Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Впереди, там, где проселочная дорога подымалась на бугор, застучал немецкий пулемет. Бойцы залегли, потом начали перебежки, а затем поползли по мокрой, глинистой земле, поросшей бурой прошлогодней травой. А когда ползешь вот так, по грязи, прижимаясь к мокрой земле, и грязь набивается в рукава шинели, проникает каким-то образом за ворот и противно хрустит на зубах — каждые десять метров кажутся доброй сотней.

Плюхин не любил оставаться в бою один — он чувствовал себя лучше, когда рядом был надежный товарищ, с которым можно перекинуться словом.

Он решил держаться поближе к Матвею Ивановичу, так как воевал сегодня без второго номера. Но когда Плюхин переполз через дорогу, залег в кювете и осмотрелся, Катаева поблизости не было.

«Какая досада, — огорчился Плюхин. — И когда успели разминуться? Еще у мостика Матвей Иванович был слева. Может, он ушел с теми добровольцами глушить пулемет?»

Плюхин пополз вперед. Он уже давно слышал, как учащенно бьется сердце, но, по обыкновению, не отставал от других.

Выбравшись наконец на бугор, он с радостью заметил, что очутился на деревенских огородах. И не в том дело, что по борозде между грядками безопаснее ползти. Плюхин почему-то почувствовал себя увереннее здесь, на огороде, где все ему знакомо, где он может сразу сказать: вот на этих грядках в прошлом году сажали свеклу, а около плетня росла морковь.

«„Валерия“ — лучше нет сорта моркови для этих мест, — неожиданно подумал Плюхин. — „Валерию“ смоленским суглинком не испугаешь».

К нему пришло какое-то хорошее, деятельное спокойствие, будто он и в самом деле действовал здесь, на задах деревни, в качестве огородника, а не пулеметчика.

Плюхин был человек чудаковатый. У себя в колхозе он славился умением заводить тракторы, хотя ровным счетом ничего в них не понимал. Подойдет к заглохшему СТЗ, крутанет ручку раз-другой, еще крутанет — и мотор почти всегда оживал. Плюхин завидовал трактористам, но поехать на курсы не решался — боялся, что не осилит премудрости, и остался, как был, огородником.

Батальонному повару Порфирию он надоедал бесконечными рассказами о качествах редиски «Ледяная сосулька», о замечательных помидорах под названием «Алиса Рузвельт», о фасоли «Сам-сто». Повар сперва из вежливости слушал, потом ругал Плюхина чучелом огородным и мрачно уходил варить все тот же пшенный суп…

Лежа между грядками, Плюхин увидел, что фашисты сбегаются из окопов на деревенскую улицу. Фигуры солдат были хорошо видны в просвет между домами.

Он добежал до бани, стоявшей на краю огорода, ловко прошмыгнул в нее, вышиб дулом оконце и открыл огонь. Плюхин расстрелял один диск, второй, осмотрелся и не поверил глазам — до того эта ветхая банька была похожа на его собственную, дома, в деревне. Так же пахло банным листом и сыростью, та же низкая притолока, такая же лавка слева и валуны в углу: когда они раскалены, их обдают водой, и душный обжигающий пар подымается над ними.

Заряжая новый диск, Плюхин вспомнил, как ходил в баню с Лешкой. В жарко натопленной бане Лешка, весь в мыле, тер широкую отцовскую спину, по-отцовски пыхтя и отдуваясь. Потом Лешка поливал себя из шайки. Вода стекала между острыми лопатками мальчика, и смуглое тело его нежно лоснилось.

Внезапно озлившись, Плюхин вновь занял позицию у оконца и открыл огонь. Немцы заметили пулемет и начали окружать баню, заходя сзади, где плетень подходил к строению.

Плюхин увидел троих за плетнем. Ворваться в баню они не решались. Подбежал еще один с нашивками на рукаве. Немец достал гранату, вставил в нее запал, но Плюхин опередил его.

Он появился на пороге бани и, прищурившись, шарахнул гранату точно за плетень, на грядки. Немец с нашивками на рукаве схватил плюхинскую гранату и хотел отшвырнуть ее в сторону, но уже ударило желто-фиолетовое пламя разрыва, и граната разорвалась у него в руках.

Трое немцев остались лежать за плетнем, а один, с автоматом на шее, прижимая окровавленную руку к бедру, бросился вперед, к бане.

«Ну и заводной, — подумал Плюхин со злым удивлением. — Таких еще не видывал».

Левая рука у немца висела плетью, весь рукав был пропитан кровью, будто какой-то сумасшедший портной пришил к зеленой куртке коричневый рукав.

Плюхин встретил немца страшным ударом кулака «под вздох» и пристрелил из его же автомата.

«Матвея Ивановича нет поблизости, — пожалел Плюхин, — посмотрел бы, как я авторитетно с немцами управился».

Через минуту Плюхин лежал за плетнем и вел огонь из пулемета по задам деревни, по огородам. На деревенской улице шумел наш танк, и немцы бежали с той стороны врассыпную. Они перепрыгивали через плетни, скатывались кубарем с крутого склона в овраг.

Плюхин вскочил и побежал вперед. Он бежал с разряженным пулеметом на плече и орал что-то во все горло. Радостное нетерпение делало невесомым пулемет и легким — дыхание.

То было великое ощущение победы, когда слышишь каждый толчок сердца, переполненного счастьем, и чувствуешь, что слезы вот-вот выступят на глазах, и не стыдишься их, не стараешься унять и готов броситься на землю и целовать ее, а потом вскочить и бежать куда-то, вдогонку за убегающим врагом; бежать долго, без устали, лишь бы бежать по этой вот рыхлой после весеннего дождя, родной смоленской земле, которую сам только что отвоевал.

И Плюхин понял, что ради одного этого незабываемого мгновения стоило пережить все невзгоды — выгребать котелком воду из окопа, тащить на своем горбу пехотное имущество и прошагать сотни километров по дорогам и без дорог…

Командир батальона сразу же после боя поблагодарил Плюхина от лица службы, сказал, что представляет его к награде.

Плюхину не терпелось поделиться с кем-нибудь новостью, и тут он опять вспомнил о Катаеве и отправился на поиски.

Плюхин обошел немецкую траншею, выступ за выступом, исшагал вдоль и поперек деревню — Матвея Ивановича не было нигде, ни живого, ни мертвого. Он заглянул даже зачем-то в ту самую баньку, где воевал, — банька теперь не показалась ему столь похожей на свою.

Он сам сходил на полковой медпункт, и женщина-врач с белыми кудряшками проверила списки раненых. Катаев как в воду канул.

Плюхин хотел навести справку у взводного, младшего лейтенанта Старцева, но тот, оказывается, был ранен и отправлен в госпиталь, а новый командир взвода Косынкин только неопределенно развел руками.

— Наступали бы фашисты — понятно, — сказал Косынкин в раздумье. — В бессознательном виде человек всегда может затеряться. Но так — ума не приложу. Может, его фашисты заарканили? Прямо чепе!

Нелюбимое всеми в армии слово прозвучало сухо и коротко, как выстрел.

А красноармеец Лукошка, сидя на обугленном крылечке и играя на баяне, сказал как ни в чем не бывало: