Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Каширин понял наконец, что подполковник шутит, и сразу почувствовал себя свободнее и увереннее.

— А Плечев-то, Василь Василич, всему полку земляк. Из нашего города.

— Значит, судьба ему находиться при знамени. Может, закурим по этому поводу, Григорий Иванович? Люблю после папирос махоркой побаловаться. У тебя какая?

— Тютюн сердитый, Василь Василич. Черниговский!

Каширин гостеприимно раздернул кисет. Курильщики свернули цигарки, уселись рядком и принялись толковать о делах полка. Но разве переговоришь обо всем, наворчишься вволю за несколько минут, подаренных цигаркой?

Вот почему Каширин медлил с каждой затяжкой и с сожалением поглядывал на огонек, который неумолимо подбирался к коричневым ногтям.

1947

На войне даже мимолетное знакомство оставляет иногда в памяти глубокий след. При второй встрече люди ведут себя как старые знакомые, а если им доведется столкнуться на фронтовой дороге в третий раз, они как закадычные друзья, у которых есть что вспомнить, о чем поговорить.

Случай снова свел меня с Алексеем Захаровичем Кузовлевым у костра в октябрьский вечер.

В ненастье, когда тучи висят так низко, что, кажется, задевают за верхушку остроконечной кирхи, можно не бояться самолетов и жечь костер в свое удовольствие.

— Осторожничать тоже нужно с умом, — говорит Алексей Захарович. На лице его играют отсветы костра, и видно, как он ухмыляется и лукаво подмигивает. — Мы теперь ученые. Раз погода нелетная — нам в немецкой сырости сидеть ни к чему. Тем более дрова — бесплатные. Нет, не думал я, не надеялся сушить портянки в Восточной Пруссии. А вот — дошел. Подумать только, где встретились!

Рядом с Кузовлевым, протянув ноги к огню, тесно сидят и лежат солдаты. Иные дремлют, настигнутые усталостью. Кто-то встает, уходит в темноту и вскоре возвращается с охапкой чурок. То головешки от сожженного немецкого дома; им не суждено было сгореть дотла во время пожара, и они догорают теперь в солдатском костре.

Впервые я увидел Кузовлева, когда он явился в блиндаж к майору Шевцову. Дело было под Малоярославцем, Шевцов командовал полком, а ездовой Кузовлев пришел к нему проситься в разведчики.

— Почему именно в разведчики? — удивился Шевцов. — Человек в летах. Вон какие усы носите. А разведка — дело хлопотливое.

— Сын у меня, Петр Алексеевич, в разведке состоял. Скончался в бою под Москвой, — Кузовлев потупился. — Хочу на его место определиться. Хотя бы до родного дома довоевать. Там можно и обратно в обоз. А то вторую пару сапог на войне надел, а в германца стрельнуть не пришлось…

Хотелось поговорить тогда с Алексеем Захаровичем поподробнее, однако боевая тревога оборвала нашу беседу на полуслове. Но я знаю, Шевцов уважил просьбу Кузовлева, перевел его в разведчики, и он отличился в боях под Медынью.

Потом Кузовлев был ранен, и след его затерялся, казалось, навсегда.

Я встретил Кузовлева вторично на переправе через Березину.

Паром еще не успел причалить к берегу, когда я окликнул Алексея Захаровича.

Та же, наперекор возрасту, молодцеватая выправка, те же прямые плечи, те же усы, те же сросшиеся густые брови. Такие брови придают лицу хмурое выражение, даже когда человек в самом отличном расположении духа.

Оба мы не раз помянули добрым словом незабвенного Никона Федоровича Шевцова. Кузовлев рассказал мне о своих фронтовых скитаниях.

Без малого полвека он безвыездно прожил в деревне Устиново, близ Ельни. В прошлую мировую войну не воевал, а от гражданской войны отстал потому, что полтора года подряд болел всеми тифами, какие известны медицине. И только теперь вот впервые он прошел из края в край Россию. Страна оказалась на виду у красноармейца Кузовлева.

По-разному рубят в деревнях избы, и песни поют всяк на свой вкус, и печи кладут в тех местах не так, как у них на Смоленщине, и говорят на свой лад, а то и вовсе говорят на других языках, и сеют культуры, которых в Устинове никто из крестьян в глаза не видел, — а все одна страна, Советская, и нет такого места, где народ не воевал бы.

— Ну, а ваша-то деревня как, Алексей Захарович? Вы ведь хотели в разведке до своего дома довоевать, а потом опять в ездовые. Наверно, трудно поспевать за молодыми?

Последний мой вопрос Кузовлев пропустил мимо ушей.

— Что значит — до своей деревни? Я ведь не за одну деревню воюю, а за семью свою.

— А что с вашей семьей?

Я готов был услышать самые плохие новости и даже успел подумать, что такого вопроса задавать не следовало.

— Слава богу, убереглись. И жена, и сын, и дочери. Все пережили германцев. Даже дом в сохранности. А есть семьи, где полное разорение. Кое-кого из соседской молодежи германцы угнали.

Кузовлев тяжело вздохнул и только теперь нашел нужным ответить на другой вопрос.

— Конечно, достается в разведке. Все-таки годы подошли. На войне с первого начала, шестую пару сапог донашиваю. Другой раз и отстаю от молодежи, но все-таки с переднего края уходить еще рано. Вот прогоним германца с родной земли, совсем за границу, — тогда другое дело.

Мы расстались с Алексеем Захаровичем как друзья и, хотя сказали друг другу до свидания, вряд ли в будущее свидание верили…

Тем радостнее была эта встреча у костра, разложенного во дворе помещичьей усадьбы, западнее Ширвиндта.

Кузовлев подвинулся, освободив для меня место у огня. Я поздравил его с новым орденом и с медалью «За оборону Москвы» и расспросил, как он воевал, какими путями пришел от Березины на немецкую границу.

— Вышли мы к Германии как раз у пограничного знака номер пятьдесят четыре. Сперва хотели из автоматов салют устроить, потом решили повернуть салют в сторону противника, дали залп по Германии. Хоть и ночное время, а пусть летят наши пули и жужжат германцам в уши, может, кого-нибудь и достанут.

Турмайгенов наш на колени опустился, землю родную поцеловал, по обычаю своих дедов. Стеценко даже прослезился, когда мимо столба шагал. И у меня тоже что-то глаза зачесались, хотя дыму вокруг не было. Сынка своего, Петра Алексеевича, вспомнил: не достиг он чужой земли, пришлось за него родителю шагать. Так шел я — ничего, а на край земли пришел — сердце защемило от чувства. И когда я больше эту землю любил? То ли когда под самой Москвой воевали, когда сына схоронил, когда кругом меня были слезы и печаль народная, то ли сейчас, когда на границу пришел и вся земля родная за спиной осталась?

Мы ведь, разведчики, по этой земле самые первые прошли, видели первую радость наших людей после неволи. Нас угощали сразу за всю Красную Армию, обнимали и целовали, как первых родственников, и плакали счастливой слезой.