Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

— Уж вы лучше сами, товарищ сержант, в окошко постучитесь, — говорит он просительным тоном. — Не поднимается у меня рука против стекла. Хрупкое вещество. Вот если бы застеклить…

— Эх ты, хрупкое вещество! — посмеивается над ним Мохов.

Он навьючивает на Хлястика свою амуницию и подходит к окну.

Мохов вышиб окно, перемахнул через подоконник, осторожно ступил на половицы и присмотрелся: не отдирал ли их кто-нибудь, не прогибаются ли они, не соединены ли в подполье с капсюлем мины.

Мохов приблизился к двери и увидел черный шнурок, привязанный к дверной щеколде.

— На мякину ловят, — сказал он про себя и усмехнулся.

Мохов не стал резать шнурка, а проследил, куда он протянут. Оказалось — в низ печки, туда, где обычно хозяйки держат ухваты.

Как все саперы, Мохов носит на поясе гвоздь, привязанный на цепочке вроде брелока. Гвоздь вставляется на место чеки, которую минер выдергивает, когда заряжает мину.

Он взял в руку гвоздь, но не спешил дотронуться до диска, начиненного взрывчаткой. Одно неловкое движение — и конец. Острая вспышка пламени. Взрыв. Землетрясение. Пустота. Не успеешь зажмурить глаза, почувствовать боли, понять, что погиб.

Мохов поставил взрыватель на предохранитель. Затем осторожно отвинтил капсюль, но с места мину не трогал. Одну за другой он нашел две нитки. Одна, скрытая ковриком, была привязана к ножке кровати, другая — к низу печи.

Это была опаснейшая мина натяжного действия с двумя сюрпризами. Достаточно было неосторожно приподнять или потянуть в сторону обезвреженный, казалось бы, диск — и человек попадал в смертельный капкан.

Через несколько минут, которые показались ему часами, Мохов отложил мину в сторону: она лежала на полу присмиревшая, безобидная.

— Ишь, модничают, — скорей с любопытством, чем с озлоблением, сказал Мохов. — Сюрпризная игрушка, серьезная.

— Да уж, — подтвердил Хлястик, — с ней хаханьки плохие…

Он обшарил с миноискателем крыльцо, коридор, вошел через дверь и начал обыскивать дом.

В доме, где много всевозможных металлических предметов, миноискатель частенько врет. Нужно пересмотреть и перетрогать весь домашний скарб, всю мебель.

Прежде чем покинуть по-саперски обжитой дом, приятели сели на крыльцо и скрутили по цигарке.

Но покурить не пришлось. По деревне зачастили минометы. Проскакал связной. Где-то на задах деревни строчили из автоматов.

Командир саперной роты лейтенант Мокрый перебегал от дома к дому.

— Отходим! — крикнул он еще издали. — Задача выполнена. Утром придем на танках.

— Разрешите задержаться в деревне по личному делу, — попросил Мохов.

— По личному делу? — переспросил Мокрый. — Нашел время для личных дел! Противник рядом.

— Непорядок в этом доме, товарищ командир роты, — доложил Мохов. Он никак не хотел примириться с мыслью, что вся его работа пошла насмарку. — Приборочку надо сделать.

— Приборочку? — переспросил Мокрый. Он уже понял, о чем идет речь, и в глазах его, как у Мохова, зажегся веселый огонек. — А успеешь?

— Да пока из рук как будто ничего не выпадало.

— Тогда торопись, Мохов. А потом отползай за нами. Огородами, вон той лощинкой — до опушки.

На «приборочку» ушло минут десять. Посуда, мебель, самовар, мины — все было водворено на свои места. Когда Мохов перелез через подоконник и вставил обратно выбитую раму, к деревне подходили фашисты.

Они продержались в Черемшанке недолго. Утром саперы «пропололи» минное поле, и деревня снова перешла в наши руки.

Мохов и Хлястик прошли вперед по улице, но не нашли домика с крыльцом. На его месте были развалины. Около дома лежало шесть фашистов, лица их были обожжены черным минным порохом.

— Доигрались! — сказал Хлястик, презрительно сплюнув. — Забыли, где сами наследили. Что же они, своих мин не признали?

— Свои-то мины они, может, и признали, — сказал Мохов и лукаво улыбнулся. — Только я вчера в доме после приборочки еще и перестановочку сделал. Один секретный шнурок на них истратил. Ну и мину, конечно, тоже пришлось к тому шнурку привязать.

— Сюрпризная работа… С ней хаханьки плохие, — сказал Хлястик почтительно.

Он сдвинул на затылок свою непомерно большую каску и вытер платком задымленное лицо.

В мирное время говорили: человека по-настоящему узнаешь только после того, как съешь с ним пуд соли. А на войне бывает достаточно и щепотки. Нигде люди не сходятся так быстро и не узнают друг друга так хорошо, как на войне.

Дружба здесь испытывается, как металл: на разрыв, на прочность, на сопротивление. Нигде дружба не бывает столь требовательной, бескорыстной, надежной.

Мохов и Хлестов делятся патронами в бою, держат махорку в одном кисете, и на двоих у них один пузырек с ружейным маслом. Им доводилось подрывать вдвоем мост, ходить по одному компасу, лежать под бомбами в одной воронке, тесно прижавшись друг к другу.

Хлестов в два раза старше Мохова. На людях он величает Мохова по всей форме: «товарищ сержант», а наедине называет его Николой. Мохов, как все в роте, кличет друга Хлястиком.

Беззвездной июньской ночью друзья ползли к проволоке, которая тянулась по гребню высоты.

Саперы дождались серого предрассветного часа и принялись за работу. Они должны были проделать в заграждении «калитку». Автоматчики ждали тут же, в лощинке.

Мохов уже подрезал у колышка последние витки, когда его настигли две пули: одна ударила в ногу, другая — в грудь.

Он упал, не выпуская ножниц, затем приподнялся, снова прихватил проволоку, но сжать ручки ножниц, перекусить проволоку сил уже не осталось, и Мохов упал, подавив стон.

Хлястик встал на колени. Он хотел броситься на помощь к товарищу, их разделял какой-нибудь десяток метров. Нужно разрезать гимнастерку и сапог, уже намокший от крови, перевязать раны, утащить Мохова из-под огня на восточный скат высоты.

«А как же автоматчики? — подумал Хлястик. — Им ждать нельзя». И он пополз мимо друга, который тихо стонал.

Хлястик разрезал последние витки проволоки, взял миноискатель, пролез с ним в «калитку» и осторожно двинулся вперед, приминая траву грудью, локтями и коленями.

Пули, как всегда, мешали слушать ровное гудение в наушниках миноискателя, но еще больше мешал тихий, подавленный стон. Он стоял в ушах Хлястика, хотя Мохов остался лежать далеко позади и, возможно, был уже мертв.

В наушниках то и дело возникал писк. Вскоре около десятка обезвреженных мин лежало на траве. Затем ровное гудение в наушниках долго не прерывалось: мин поблизости не было. И тогда сапер поднял шест миноискателя гордо, как древко знамени. Рассвело, и сигнал был виден отчетливо. Автоматчики прошмыгнули в «калитку» и двинулись по примятой траве. Мины лежали у тропинки, как вехи.