Виктор Некрасов - Вася Конаков [Сборник]

Хорошо это или плохо?

Для свидетеля на суде, конечно, плохо. Для произведения искусства не плохо и не хорошо, это — естественно. Это не должно вызывать тревогу. В этом и заключается художественная правда. Та самая, которая, отталкиваясь от действительности, возвращается к ней же.

И вот тут-то я не могу не привести отрывок из письма Соловьева ко мне, отрывок, который, на мой взгляд, дает очень убедительный и точный ответ на все возникшие у меня вопросы.

В начале письма Соловьев пишет, как он мучился на первых порах, пытаясь «втиснуть себя» в написанного в книге и сценарии Валегу. Ничего не получалось.

«И вот тогда, — пишет Соловьев, — я стал искать другие ходы и приспособления к роли и в конце концов решил не «подражать» книжному Валеге, как пытался было делать вначале, а попробовать строить на основе вашего материала то, что у меня может получиться. Я стал чувствовать себя свободнее.

Теперь мне пригодилась и тяжеловатая, вразвалку, походка моего бати (у вас же — «мягкая, беззвучная походка охотника»), и чувствительные к вещам руки, оценивающий глаз, неторопливые, точные движения, стариковская хозяйственность и аккуратность во всем — моего деда (на это натолкнуло сходство Валеги со старичком — у вас же). Манерой разговора кино-Валега напоминает моего бывшего сокурсника Рыбакова, позднее ушедшего из института «изучать жизнь». А вечно обиженное, насупленное выражение лица почему-то взято и вовсе с незнакомого человека — шофера пострадавшей «Победы» в момент его объяснения с милицией.

Кое-что перепало Валеге и от меня лично. Мне, например, казалось, что ему должно быть свойственно чувство ревности, а этого, как вы знаете, у меня — хоть отбавляй! Пришлось вспомнить и то, как я еще во время войны, пацаном, нянчился со своими младшими сестрами (вы где-то упоминаете, что Валега следил за Керженцевым, как «хорошая нянька»). Много пришлось фантазировать, а ко многому просто привыкать — ведь фронта я даже не нюхал! Выручило и мое давнишнее увлечение рисованием — это помогло найти индивидуальность в костюме».

Так вот, оказывается, что получилось с Валегой. Он разросся, расширился, окреп. Работая «над ним» в книге, в сценарии, я шел от живого человека; Соловьев, работая над ролью, отталкивался от книжного образа и лепил свой собственный, живой, беря детали из жизни — от деда, отца, друга, шофера, самого себя. Кстати, мне очень нравится слово «отталкивался». В данном случае оно очень точно. Именно отталкиваться от образа, идти от него вовне, в мир, а не насильственно втискиваться в него, замыкаться. Вот это-то «отталкивание» и рождает художественную правду. Круг замкнулся — действительность вернулась к действительности.

Кого же из этих трех Валег я больше любил? Живого ли, но чуть-чуть уже потерявшего четкость очертаний, (а как хотелось бы их восстановить, встретившись с ним сейчас, тридцатитрехлетним отцом семейства), или книжного, с которым нас сблизила совместная выдумка, или самого молодого, «соловьевского», где многое зависело уже не от меня? Кого же?

На этот вопрос нелегко ответить. Думаю, гадаю, а ответ все один — Валегу…

1959

Писатель… Что это такое? Он знает больше, чем другие? Видит лучше, чем другие? Имеет право учить меня, читателя, чему-то? И не на словах, а в книге, черным по белому, это уже вроде как учебник?.. Всегда, прочитав ту или иную понравившуюся мне книгу, я задавал себе вопрос: а каков он, писатель, в жизни? Похож ли на своих героев? Можно ли с ним вот так вот, по-человечески разговаривать?..

Когда-то, это было давно, у меня сложился некий выдуманный образ «идеального» писателя, которым я зачитывался бы и в то же время с которым при встрече мне было бы и легко и весело. Одним словом, хорошо…

Мне повезло — много лет спустя я встретился с таким писателем. Более того, я подружился с ним и думаю, что все, кому, кроме меня, выпало это счастье, благодарят судьбу за то, что она свела их с ним. Писатель этот Иван Сергеевич Соколов-Микитов.

Тут я чувствую на себе укоризненный взгляд Ивана Сергеевича: «Ну зачем вы это? Какой же я писатель? Не надо… Мы столько раз уже об этом с вами говорили, а вы вот и в статью — писатель… Я просто любитель. — И после паузы добавит: — Давайте выпьем за любителей, а?»

И мы выпьем за любителей. Какое это, в сущности, хорошее слово — «любитель»! Мне очень хотелось бы, чтоб оно потеряло свое теперешнее значение чего-то поверхностного (пусть сохранится для этого слово «дилетант»), а любитель пусть любит. Вот так, как Иван Сергеевич…

А он умеет любить. Все неподдельное, настоящее, простое, без вывертов, без фальши. А оно, простое и настоящее — будь то люди, звери, птицы, — в отместку любит его. Он как-то сказал: «Вы знаете, мне как-то в жизни очень повезло на хороших людей. Многих, очень многих я встречал. И они как будто не плохо относились ко мне…»

(Здесь я не могу не поправить Ивана Сергеевича — слова «не плохо относились» хочу заменить на «влюблялись». Говорю это со всей ответственностью, знаю по собственному опыту).

Внук пишет Ивану Сергеевичу из Ленинграда: «А кошка-то наша, дорогой Диля, нашла твою старую куртку и сидит только на ней». Иван Сергеевич улыбается, пожимает плечами: «Чужая душа — потемки. Перед этой кошкой все в доме подлизываются, а баба и внук кормят ее, ласкают, а вот спит только у меня». Иван Сергеевич явно тронут. Я тоже.

Я жалею, что так поздно познакомился с Иваном Сергеевичем — всего каких-нибудь пять лет. Увы, я не мог плавать с ним простым матросом на ближневосточной линии пароходного общества «Ропит», не мог бродить по кривым уличкам Константинополя или Александрии, пить вместе с арабами нечто обжигающее горло в кабаках Бейрута или Смирны, не мог летать и на «Илье Муромце», на котором летал Иван Сергеевич в годы мировой войны. Да, всего этого я не мог — между нами все-таки двадцать лет разницы, но встретиться где-нибудь на Новой Земле или Земле Франца-Иосифа, на Шпицбергене, на Тянь-Шане я уже мог. Мог, но не свела судьба…

Зато мне повезло в другом. Я могу отложить сейчас листок, на котором пишу, спуститься этажом ниже и постучаться в комнату № 7 нашего дома отдыха.

— К вам можно, Иван Сергеевич?

И он ответит:

— Заходите, заходите. Вот и хорошо. Выкурим с вами по трубочке.

И я сяду в угол дивана, он, как всегда, в кресле у стола — большой, широкоплечий, в синем свитере с белыми оленями, — и мы закурим. Иной раз Иван Сергеевич почешет этак затылок и взглянет лукаво:

— А что, если мы малость согрешим, а?

И мы малость грешим.

Люди, мало знающие Ивана Сергеевича, часто говорят: «Нелегкая, видать, у него жизнь была, грустный он какой-то…» Да, жизнь у него действительно была нелегкая, было в ней много интересного, было и счастье, было и горе, большое горе; но грусть — это не то слово, которое связывалось бы как-то с обликом Ивана Сергеевича. Хотя и это в какой-то степени есть, в той степени, в какой грусть необходима всякому человеку. Но сколько в нем, кроме того, доброты, и серьезности, и какого-то благородного покоя, и в то же время лукавого, изящного озорства, да и просто, я бы сказал, веселья. Одного только нет, начисто нет — нет фальши! Ни в чем — ни в мыслях, ни в поступках, ни в книгах. Он ненавидит фальш, она ему противопоказана, и только в столкновении с ней — будь она в книге или человеке — он проявляет еще одно благородное свое качество — гнев.