Виктор Некрасов - Вася Конаков [Сборник]

О некоторых людях говорят: он интересный рассказчик, интересный собеседник. Откровенно говоря, я всегда боюсь таких людей. Рассказываемое этими людьми бывает обычно и умно, и интересно, но в большинстве своем сами рассказчики настолько упиваются собственным пением, что к концу этого самого «собеседования» чувствуешь себя лишним.

Иван Сергеевич тоже любит и умеет рассказывать. В этом умении есть какой-то секрет. И, думается мне, заключается он в полном отсутствии чего-либо показного, актерского. В большом обществе (даже не в большом — четыре человека уже много) Иван Сергеевич всегда молчит. Он предпочитает посидеть вдвоем — «выкурить трубочку»; вот тогда и говорится и слушается лучше.

В позапрошлом году я прожил что-то около двух недель в «имении» Ивана Сергеевича на берегу Волги — Карачарове. Собственно говоря, я жил в доме отдыха, в бывшей усадьбе князя Гагарина, но каждый день ходил к Ивану Сергеевичу в его маленький домик в лесу. Считалось, что я хожу туда работать. Я брал с собой папку, бумагу, карандаш и устраивался в маленькой уютной светелке за простым деревянным столом. Иван Сергеевич рылся в это время в каких-то бумагах в соседней комнате, перебирал книги или писал письма, потом невзначай вдруг появлялся в светелке, и работа моя, к великому моему удовольствию, на этом кончалась. Часы, проведенные в этой светелке, — одни из счастливейших в моей жизни.

Разговор всегда негромкий, неторопливый; в руке, большой руке охотника и моряка, обязательно трубка, она поминутно гаснет, чиркается спичка, несколько глубоких затяжек, спичка аккуратно кладется на стол — и рассказ продолжается. Бог ты мой, чего только не перевидал на своем веку Иван Сергеевич! Детство в глухой смоленской деревне, затем Смоленск, изгнание из реального училища по обвинению «в принадлежности к преступной ученической революционной организации», затем Петербург, Ревель, а дальше скитания, многолетние морские странствования, Черное и Средиземное моря, Греция, Англия, Германия, матросская жизнь… Затем солдатская — мотористом на первом русском бомбардировщике «Илья Муромец» (я был свидетелем встречи Ивана Сергеевича со своим пилотом — до чего ж это было интересно!), затем революционный Петроград, гражданская война на Украине… После войн опять странствования — четыре арктических экспедиции (на Новой Земле есть даже залив Соколова-Микитова!), исследование центральной части Таймырского полуострова — последнего «белого пятна» на карте нашей страны.

А сколько встреч и дружб…

Сидишь и слушаешь. И о чем бы, о ком бы ни шел рассказ — все интересно, будь то о Горьком, Бунине, Ремизове, Куприне, Грине или о большом друге японце-матросе, который копил несколько лет деньги на покупку «кавасаки» у себя на родине и продул их в карты в один вечер. А как приручают беркутов? Оказывается, его еще молодым слетком берут из гнезда, долго затем морят голодом и не дают спать (охотник тоже не спит), а когда беркутенок уж совсем при последнем издыхании, дают кусок мяса, и он твой раб на всю жизнь…

— Ну, а о том, как меня в Киеве в контрразведку посадили, это уже в другой раз… Всего не расскажешь.

И я только дивлюсь, сколько у Ивана Сергеевича еще ненаписанного. А ведь вышло более тридцати названий его книг! И каких книг! Как много в них рассказано правильного, невыдуманного, каким ясным, чистым русским языком они написаны!

Тридцать названий! Как много! И вот тут-то возникает у меня какое-то странное ощущение. Я никак не могу представить себе Ивана Сергеевича пишущим. Как он стоит за штурвалом — представляю, и как с ружьем по лесу идет — тоже представляю, и даже как спускается в водолазном шлеме на дно морское (и такое было), а вот как он пишет — за столом на машинке, или в кресле, положив рукопись на колени, или, подобно Хемингуэю, стоя у бюро, — этого не знаю. Когда я читаю его вещи, я всегда слышу его голос. Будто это он мне все рассказывает. И вижу его. Вот в этом месте он чуть-чуть улыбнется, а здесь лукаво посмотрит на меня или, наоборот, строго, даже сурово, а тут вдруг замолкнет, потянется за спичками, начнет раскуривать трубочку… И мне почему-то кажется, что все эти рассказы не написаны — я уверен, что он просто рассказывает их, а слова сами ложатся на бумагу. Разве не может быть такого?

К читателям своим Иван Сергеевич относится очень по-дружески, с доверием и вниманием, поэтому, наверно, им никогда с ним не бывает скучно. Ведь рассказывает Иван Сергеевич всегда только о том, что видел собственными глазами. Потому так широк и разнообразен мир его книг. Но о чем бы ни писал он — о портах Средиземного моря, о берегах Африки или о Таймырском полуострове, — он всегда остается самим собой — писателем, который вырос на лесной смоленской стороне. Любовь к родной земле, к ее людям, к ее лугам, цветам, травам, к ее жизни, нынешней и минувшей, — придают особую цельность и сердечность его книгам.

«Люди, не порывающие связь с родиной и природой, — пишет Иван Сергеевич, — не могут почувствовать себя одинокими. Как в детстве, раскрыт перед ними зеленый сверкающий мир. Все чисто, радостно, светло в этом мире. И как в далекие дни детства, над головой усталого путника, прилегшего отдохнуть после похода, колышутся лесные цветы, высоко в небе кружит, высматривая добычу, коршун-канюк».

Среди хороших, верных книг нашей литературы книги Соколова-Микитова занимают свое на первый взгляд неброское (уж очень скромен сам Иван Сергеевич), а на самом деле доброе и прочное место. Их многое связывает с традициями русской классики, и вместе с тем их не отделить от наших дней с их открытиями, исследованиями, путешествиями. Читая книги Соколова-Микитова, всегда испытываешь радость от встречи с умным, серьезным, очень добрым человеком. И читатель этих книг тоже, по-моему, должен быть таким. Не зря Иван Сергеевич в своем предисловии к «Избранным произведениям» пишет: «Лучшей авторской радостью были неожиданные встречи с читателями, которых находил иногда в самых отдаленных уголках нашей страны. Этих молодых и старых читателей считаю своими лучшими, самыми надежными друзьями».

Гаити… Что знаем мы о Гаити?

Спроси меня кто-нибудь об этом совсем недавно еще, года два назад, и я ответил бы, что это остров где-то неподалеку от Кубы, что он разделен на две части: одна из них — Доминиканская Республика (там Трухильо), другая — Гаити, там тоже какой-то диктатор, но не помню какой. Кроме того, Гаити — первое в мире негритянское государство, и во времена Наполеона там был «Черный консул», о котором когда-то в детстве читал увлекательную книгу. Вот, пожалуй, и все, что я мог бы сказать. И уж, во всяком случае, меньше всего мог предположить, что мне когда-нибудь суждено будет сдружиться с гаитянином.