Михель Гавен - Дорогая Альма

— Иван Петрович, это моя Альма! — Юра обернулся, залитое слезами лицо осветила улыбка. — Я знал, что она жива. И папа… Он тоже придет, я знаю.

— Да, конечно, я очень рад.

Пирогов подошел к мальчику и, обняв, прижал к себе.

— Госпожа доктор подлечит ее, потом мы возьмем ее к себе. Будем жить все вместе, — говорил он ласково. — И ты не один, и она не одна. И я не один. Хоть кому-то нужен. — он повернулся к Маренн, единственный сохранившийся глаз блестел. — Спасибо вам, фрау Сэтерлэнд. И господину офицеру тоже. — Он поклонился Штефану, и тот смутился, даже покраснел слегка.

— Вот видишь, как все устроилось, — сказала Маренн сыну вполголоса. — Не повезло только Айстофелю. Придется ему поискать невесту в вольере у Мюллера. Пожалуй, герр Пирогов, вы можете забрать Альму прямо сейчас. Ведь вашему воспитаннику так не хочется с ней расставаться! А завтра я навещу вас и сделаю перевязку, ты доволен? — Маренн с улыбкой взглянула на Юру. Тот смотрел на нее растерянно.

— Фрау доктор предлагает нам сейчас взять Альму к себе, — объяснил мальчику Пирогов. — Я думаю, это очень хорошее решение. Только… боюсь, фрау Сэтерлэнд, я не смогу донести собаку. — Он развел руками. — Сами понимаете, мне вряд ли удастся спуститься с ней по лестнице.

— Это совершенно не должно вас волновать, — быстро ответила Маренн. — Штефан отнесет ее. — Она кивнула сыну. — И быстро. Туда и обратно, — предупредила она. — Пока опять мне не пришлось тревожить просьбами обергруппенфюрера СС Кепплера, чтобы он обязательно принял во внимание твои особенные обстоятельства, которые вынуждают тебя исчезнуть из расположения дивизии вместе с танком, пока остальные члены экипажа пьют шнапс.

— Я как ветер, мама. — Штефан весело улыбнулся. — Никто и не заметит.

— Позволь мне в это не поверить. Уж не первый раз.

Штефан уехал под утро. Маренн проводила его до машины. Когда, чмокнув ее в щеку, сын легко вскочил на броню и, махнув рукой, скрылся в башне танка, Маренн заметила на дороге закутанную в цветастый платок женскую фигуру. В руках женщина держала корзину. Разорвав тишину, заработал мотор. Заскрежетав гусеницами «пятнистый» панцеркампфваген, развернулся, поднял облако пыли. Когда машина отъехала, Маренн увидела, что женщина подошла к часовому и что-то говорит ему, пытаясь всучить какой-то сверток.

— Унтершарфюрер! — Маренн вернулась к крыльцу и вызвала начальника охраны.

— Слушаю, госпожа оберштурмбаннфюрер, — высокий, молодой эсэсовец подбежал, отдав честь.

— А что это там происходит? — строго спросила Маренн, указывая на охранника и его собеседницу. — Рейхсфюрер не достаточно обеспечивает своих солдат пайком? Приходится побираться у населения?

— Нет, что вы, ни в коем случае. — Унтершарфюрер смутился. — Но понимаете, это лесничиха. Она третий раз приходит. Что говорит, не поймешь. Только повторяет «доктор», «медицин». Это еще можно понять. И все сала кусок пытается всучить. Уже прогоняли ее и угрожали, а она все свое: «медицин, доктор». В госпиталь хочет пройти, как я понимаю, но мы не пускаем, мало ли что там у нее в корзине…

— Так вы проверьте, что там у нее в корзине, — приказала Маренн. — И пусть подойдет. Придется еще раз потревожить господина Пирогова. Без его помощи не обойтись.

— Слушаюсь, госпожа оберштурбаннфюрер!

Пирогов пришел спустя несколько минут, на ходу застегивая сюртук.

— Слегка задремал, замешкался, простите, фрау Сэтерлэнд.

— Это вы меня простите, все покоя вам не даю. Вы всех в округе знаете наверняка. Кто это? — Маренн указала на женщину в платке. Та подставила унтершарфюреру корзинку для осмотра, а сама все время оглядывалась на Маренн.

— Так это тетка Пелагея Скрипко, женка лесника нашего из Зеленой Брамы.

— Из Зеленой — как вы сказали? — переспросила Маренн. — Брамы? Что это?

— Это лес так зовется. Зеленая Брама. Еще можно сказать — Зеленые ворота, чтоб понятнее. Так назвали, ну, вроде того, что кроны деревьев смыкаются и свод образуют. Вон там, по правому берегу реки Синюхи, этот лес начинается. Это там бои шли, там грохотало.

— Что ж, понятно. — Маренн кивнула.

— А зачем тетка Пелагея сюда пожаловала? — удивился Пирогов.

— Думаю, она сама нам сейчас расскажет, — предположила Маренн. — Для того и побеспокоили вас, Иван Петрович, что без вас не разберемся.

— Госпожа оберштурмбаннфюрер. — Унтершарфюрер подвел лесничиху к Маренн. — Как приказали.

— Ты чего пришла-то, Пелагея? Случилось что? — с ходу спросил Пирогов. Лесничиха прижала к груди края платка. Без корзины, которую отобрали эсэсовцы, она чувствовала себя неуютно. Женщина была полная, круглолицая, с яркими коричневыми, как вишня, глазами, из-под платка выбивались темные с проседью волнистые волосы.

— Я ж тебе шукала, Иванко, — сказала она, облизнув губы. — До дохтору мне треба. А ты туточки все знаешь.

— Вот доктор. — Пирогов указал на Маренн. — Говори.

— Так то не доктор, то королевична. — Лесничиха всплеснула руками. — Одно слово.

И в таком неподдельном изумлении распахнула глаза, разглядывая Маренн, что та едва сдержала улыбку.

— Ты не тяни, Пелагея, — строго предупредил ее Пирогов. — У фрау времени мало. Говори скорее.

— Так дивчина поранена у меня лежить в хате, — протяжно проговорила лесничиха. — Мне б лекарства да перевязать ее. Ничим даже. Помрет, боюся. Дивчина, не боец. Ликарь собачий. Очень плоха…Ты скажи, скажи, Иван…

— Фрау Сэтерлэнд, она говорит, в избе у нее ветеринар, женщина. Видимо, из того отряда, что и собака. Ранена, — сообщил Пирогов.

— Куда ранена? — спросила Маренн.

— Так куды тильки не поранена. — Лесничиха всхлипнула. — Миста живого нет. Крови багато вытекло, вся хата моя в кровище, сознания нема.

— Как давно нашли ее? — спросила Маренн, нахмурившись. Пирогов перевел.

— Таки я и не искала. — Тетка Пелагея пожала плечами. — В погребу сидели мы со стариком моим. Стреляли, стреляли так, что лес дрожал. Перепугалися очень. А к ночи как все притихло, вылезли, слышим, кто-то стонет на дворе. Глянули — господи свят! Дивчина в форме защитной лежит ничком, доползла, видать, до сторожки нашей. Мы ж одне в лесу, деревня-то — она подальше будет. Мы к ней подбежали, хотели в дом тащить, а тут еще — писк. А при ней винтовка пустая и сумка санитарная, а в ней — три щенка барахтаются, тощие, драные! Того гляди помрут от голода, едва и голос-то подают. Но мы их молочком накормили, вроде полегчало им, заснули. А вот дивчина — плоха. Мы и перевязали ее, да не хватает этого. В жару мечется, что делать-то — не знаем! Вот Микола-то мой и говорит: сходи до гошпиталя, недалече тута, в усадьбе господ Свирских он. Може, Иванко подможе, у дохтура ихнего, нимицкого то есть, спросит лекарства какого. Сам он, Микола-то мой, хромой, как ты, уж годов шесть, как медведь подрал. Он покуда дойдет, так месяц в речку окунется и назад вынырнет. А жаль дивчину-то, молодая совсем, дитятко, одно слово. Ось я и пришла, а повертаться боюся. Може, и не жива уже та дивчина. Даже имени ее не знаем. Помоги, Иванко!