Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Она затрясла головой молча — ни всхлипа, ни слез — все уже повыгреблось до дна. Пригнулась, подобрала рукавицы, взяла в руку пустые ведра за дужки, в другую — коромысло и поволоклась к колодцу пошатываясь.

Накинутую шинель я надела в рукава, запахнулась потуже и села на приступок. Она показалась с наполненными ведрами на коромысле, налегавшем на плечо, переступая под ношей тверже, устойчивее. Я дождалась ее и поднялась за ней в дом. В сенях, приостановившись, она сказала мне через плечо:

— Председатель хлебом рассчиталась, чтоб гроб сколотили. Она б и музыку дала, если б было где взять.

В избе за столом сидели женщины, и та, что выделялась ярким, румяным лицом и пуховым платком, из-под которого, разведенные на стороны чистым пробором, круглились по лбу смоляные волосы, должно быть, и была председателем. Они вели свой разговор, не обратив на нас, вошедших, внимания.

Здесь женщинам привычно управляться с хозяйством самим, потому что мужчины издавна уходили на заработки — «на посторонние», как говорят в Займище.

В стороне у окна сидела за починкой своего теплого платка маленькая разведчица, что перебралась к нам со стороны немцев, когда группа Карпова столкнулась с их связистами и боевым охранением. Это за ней немцы охотились, вменяя всем постам устроить ей засаду.

Два шелудивых теленка бестолково бродили по избе, загораживая проход. Обминув их, я подошла к окну.

Она вскинула от работы свою темную голову в коротких волосах, искромсанных ножницами.

— Ой! — пылко сказала она. — Я как раз о тебе думала. — И вскочила, усаживая меня на свое место, на табурет.

— Да? — сказала я польщенно. — У меня к тебе дело.

Мы еще и знакомы-то не были. Мы только видели друг друга в то время, когда она и Агашин вели свои беседы в нашем доме. Он уважительно называл ее Марией Тихоновной, а письменно — Крошкой. А мне как называть ее?

— Маша я, — сказала она. Я тоже назвалась по имени. — Ты в Москве жила? Позавидуешь. А я из Магнитогорска.

Она перекинула через плечо платок и метнулась на поиски какого-либо сиденья еще и для себя и ушла в сени. До сих пор я видела ее в пальто, слишком длинном для нее, и не подозревала, что у нее такая складненькая, ловкая фигурка.

Хозяйка налила в самовар свежую воду и теперь, стоя у печи, спиной ко всем, строгала лучину. Шевелились только ее локти. Платок на ней, и кофта навыпуск, и почти до полу юбка — все было серо-землистое и словно давно и навечно надето. Когда она забывалась, переставая строгать, не оборачиваясь, застыв, она со спины, прямой, плоской, была похожа на каменную бабу со скифских могильных курганов.

Женщины громко обсуждали, как спасти колхозных телят от напавшей парши, решили, чтобы выходили их, раздать по избам.

— Тетя Марфа! — звала председательница. Хозяйка оборачивалась и, еще не зная, с чем это к ней, кивала, не вникая. — У тебя вон, тетя Марфа, двое наших пригрелись, — может, еще одного, а то и двух телят примешь?

Крошка приволокла из сеней пустой армейский ящик и уселась, подвернув под себя ногу в валенке. Я достала из кармана листок с переводом: «Высылкой разведгрупп и личной рекогносцировкой командира части установить, какой протяженности отрезок грунтовой дороги от станции выгрузки Машково в направлении на Дядьково безопасен для движения наших танков…» Мы поговорили о примерной ширине дороги на этом участке, где Маша как раз вела наблюдение, и что там по сторонам, поле или лес.

— Ты, наверное, танцевать училась, — сказала я. Уж больно она фигуристо сидела на ящике. И вообще хотелось сказать ей что-нибудь приятное.

— Где там учиться. Предрасположенность у меня есть, правда. Врожденная, что ли. А вообще-то я горе-акробатка.

— Почему — горе?

Она не ответила, сняла с плеча платок и положила мне на колени, быстро стащила с ног валенки и портянки, встала на пол, пошире расставив ноги, одну вперед, другую — назад.

— «Шпагатик» сделаю. — И, задрав повыше юбку, стала пружинисто приседать, раздавая все дальше ноги.

— Ты что, порвешься ведь, — женщины прекратили свой разговор, повернулись все к нам. Их занимала Маша — кто такая. Вроде гражданская, а с военными заодно.

Румяная председательница стала выговаривать:

— Ты бы побереглась, девка. Может, еще и родить будешь. Не все ж война. Когда-никогда, а конец будет.

А Маша задирала мешавшую ей юбку все выше на самый живот, гороховое трико облепляло ее округлые маленькие бедра.

— Ох-хо-хо! — вздохнула хозяйка. — Бедовая.

Маша наконец достала гороховым трико половицы, уселась, как ей надо было.

— Остальные номера в другой раз. — Поднялась, одернула юбку и заправила байковую блузку вовнутрь.

— Давай, тетка Марфа, самовар, — возбужденно сказала председательница. — Гудит уж.

Своим фокусом она расшевелила тут всех. Чтоб вот так усесться — с ногами врастяжку, прямо на пол, своим ловким задом в гороховом трико, — такого никто тут не видывал. И разговор о запаршивевших телятах у женщин разладился.

— Самовар не поспел, так, может, самогон где припрятан, — сказала председательница, а тетка Марфа с укором покачала головой, потому что и так понятно, если что и было — на поминках распили.

— Нас тогда здорово поколошматили, — сказала мне Маша тихо. — Нашу дивизию тогда отвели с переднего края. Пока пополнялись, отдыхали, мне один, Валей звали, Валентин Борисович, предложил разучить с ним целую программу. Он так натренировал меня, сам специалист по этому делу, я кручу «солнце», он поддерживает, я выгибаюсь, он меня за ноги через голову швыряет. Сбегались смотреть на наши тренировки. Мы уже почти к выступлению подготовились, не хуже фронтового ансамбля, а он вдруг говорит: «Будь, Маша, пока что моей женой». Это в том смысле, что вообще-то он женат, не свободен. А мне и насовсем-то его не требуется, не то что на «пока». «Тогда, говорит, я не могу с тобой больше работать. Я за тебя берусь — у меня руки колотятся». Так и не стала акробаткой. Опять ничего из меня не вышло. — Она взяла у меня свой платок, просмотрела его на свет, выискала дырку и отколола иголку с нагрудного кармана блузки. — Ты, наверное, с образованием? — спросила.

— Незаконченным.

— Ну, неважно. Все ж таки кое-что понимаешь, — сказала она, косясь большим ласковым, выкаченным карим глазом. — Мне-то не пришлось учиться. Шесть классов только. Отчасти и винить некого. — Дырку на платке она не штопала, быстро стягивала ее. — Я тебя высмотрела. Там, в доме. Все ищу, кто бы мне растолковал мою жизнь. А то как опять пошлют в немецкий тыл, все мысли из головы вытряхнет — только бы выполнить задание и вернуться. Хочется пока хоть с человеком о жизни поговорить.

Женщины стали нас громко звать к столу. Кто из кармана, кто из-за пазухи повытягивал узелок и, разобрав его, клал на стол в общую кучку плоскую льняную лепешку. И бутылка с мутной сивухой откуда-то выискалась.