Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Покушайте, разъедитесь, так покажется мало, — потчевала Лукерья Ниловна.

Женщины уже пересели к столу, пили, наперебой вспоминая: «Партизанке ухо отрезали. Мудровались над ней. Потом вывели, как Зою Космодемьянскую вот расказнили». И свое: «Бывало, покос. У кого из травы, у кого из чего пышки. Еле их сошлепаешь, лишь бы держались». «Не жалея сам себя, двадцать килограмм то́щишь со станции — мешки с зерном для колхоза. Сеять надо, нету ни коней, ничего. Бабы одне. По пять человек в борону». «Ну теперь жисть стала. Особливо у кого мужчины есть немножко».

Среди разноголосья вился медленный ласковый говор Лукерьи Ниловны, местный, ведь она из Займища не отлучалась на «посторонние». «А я думаю, кто это идет. Не учительница? Теперь я где хошь ее узнаю, — сказала она обо мне. — Хотя б ложка с рук заляскала, а то мне ни к чему. Она поехала с шофером в Озерютино, а идет баба Нюша от Егоркиных. «Лушенька, рыбка, чья это будет?» В поле работаю, думаю, жива ли, ведь обещалась, не едет».

Я помалкивала, потрясенная тем, что все эти долгие годы, когда она хоронила детей, опять рожала, провожала в чужую сторону, я, оказывается, присутствовала в ее жизни. В этом доме, где через порог перекатывалась война и какие-то девчонки в пилотках и ушанках, что до и после нас стояли здесь, затолкнуты в общую большую рамку на стене среди фотографий хозяев и их родственников, где много всего за годы было, ничто не ушло, и я, оказывается, не совсем отлучалась, а где-то ютилась тут среди густой, насыщенной, сложной жизни.

На ночь мне постелили за той же легкой переборкой, где я спала раньше на топчане. Теперь тут стояла кровать и стена была оклеена обоями. Отгороженные от меня печкой, на тех местах, где спали наши капитаны, Москалев и Агашин, сопели во сне новые Ваня и Шура.

Лукерье Ниловне не спалось, она ворочалась, что-то все припоминая вслух: «А то вот коровушка тогда была у нас в войну, такая строгая, Малютка, с чего-то не стала давать молока. За что ж ты мне отказываешь?..»

Я опять чувствовала прежнюю приверженность к ее говору, к простосердечию слов, снисходительности к злой судьбе, неотчужденности, слитности с жизнью.

Я проснулась около шести. Неблизко прокричал петух. Окно запотело. Над кромкой леса стояла красная полоса. В кухне переговаривались хозяева.

На ночь по старинушке, как говорит Василий Михайлович, з а в а л подпирает ворота, чтоб, если кто идет, стукнется — закрыто. Это круглый шест, его приняли, и какой-то человек раз и другой вламывался через порог и пререкался насчет путы: «Куда девал?» «Мелочный мужик», — сказал о нем Василий Михайлович. Ему хотелось между утренних дел спокойно выкурить натощак завертку и кое-что обмозговать. «Вот семья велика, и думаешь, продать ли, нет теленка».

Позавтракали. Все, кроме Вали, надели стеганые ватные фуфайки, какие носили солдаты в войну, а после — рабочие люди по всей стране.

Василий Михайлович притопнул сапогом, опробован, удобно ли замотал обмороженную беспалую ногу.

У крыльца ожидала запряженная им лошадь. С телеги живо вытряхнулись на землю куры. Все усаживались, гремя пустыми ведрами. Приплелся деревенский дурачок и смотрел на их сборы.

— Раньше, до войны и после, идут с работы — орут песни, — сказал Василий Михайлович. — Теперь нет. Мода отошла. Хоть на машине везут, не гаркнут.

Валя в тощем фасонистом пиджачке с коротковатыми рукавами болтала ногами в резиновых сапожках, свесив их с грядки.

Я, провожая, шла за телегой. Она вскоре скрылась, замер грохот колес, колотьба ведер. Я пошла дальше. Скрипел журавль, или, по-местному, дыба, дымки вились из труб.

В Займище нет и не было ни клуба, ни церкви, ни почтового отделения, ни магазина, а продуктовая лавка нынче закрылась в связи с родами продавщицы. Но на Займище без разбора падали бомбы и сюда дважды вторгался враг. В земле и в срубах застряли осколки снарядов. В чистый язык Лукерьи Ниловны втиснулись приращенные войной немецкие «бункер», «капут».

Я вышла на бугор. Тогда в феврале, тут буранило, скривляя, занося дороги. Сейчас внизу, как и в Кокошкино, паслись спутанные кони возле стогов, отбрасывающих утреннюю тень. Контуры животных так четки на луговом просторе, так пластичны, красивы. Дух захватывает. Я почувствовала, как нерасторжимо связана с этой землей.

Я возвращалась к дому. Мелкая речушка Заринка, обогнув подножие бугра, текла рядом, потом свернула к лесу.

Старуха в валенках и ватном пиджаке, как и вчера, неподвижно стояла у крыльца напротив дома Лукерьи Ниловны. Выпростав из длинного рукава сухой палец, она поманила меня. Я перешла улицу.

— Ангел мой! — позвала она, и я узнала в ней тетку Марфу. — Ты ж тут была тогда, мне сказали. Ты ведь помнишь мою дочку… — Слезы потекли по ее сморщенному, в бугорочках лицу.

Она повела меня в дом, здесь все по-старому, новой была только цепочка из канцелярских скрепок, на которой подвешена лампадка под иконой. А так все, как в тот раз, когда совещалась председательница со своими помощницами, толкались шелудивые телята и Маша выделывала «шпагатик».

Когда я опять вышла на улицу, две вчерашние девочки с портфелями в руках направлялись в школу; под ногами у меня копошились куры. Женщина в плюшевой жакетке подошла к дереву, на котором висел баллон от танка, ударила в него, сзывая подымать лен, и привычный утренний гул понесся по Займищу.

1973

Пожалуйста, говорите медленно и внятно.