Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Слепая, — сказала она возмущенно, — а беспамятная. Дорогу на двор и ту не заучит.

Слабевший днем наст к ночи скреплялся, плотнел. Но ненадежен — ступишь и рушишься глубоко в снег. Мы стали на дорогу и шли, пока издалека доносившийся скрип повозок не согнал нас. Тогда мы легли тут же за большими валами снега. По дороге двигались, скрипя, немецкие повозки, покрикивали по-своему ездовые. Нам были видны огоньки их папирос.

Потом опять мы шли сколько-то по дороге, гудели немецкие провода, тянувшиеся за дорогой, мутнело и терялось поле, и в небе сгущалась ночь.

Проводник нашей группы Белобанов. Карта кончилась, и все расчеты на него — человек местный, выведет куда указано, на северо-запад, где должны быть глубокие овраги. Но овраги все еще не встречались, и Москалев нападал на Белобанова, что тот завел нас неведомо куда.

— Я почем знаю, куда они подевались, — огрызнулся Белобанов. Он намаялся, изъерзался на лыжах, не приучен ходить на них. — Я всякого чтил. А он-то умом обносился, — говорил про Москалева. Где-то неподалеку, в стороне, путь вел к его родной деревне, и это вселяло в Белобанова беспокойство.

Но капитан Агашин под открытым небом в своей стихии. Он сам с таким счастливым наитием ориентировался на местности, что и нам передавалось — вот-вот мы у цели.

Опередив нас на лыжах, он поджидал возле обнаруженного им наконец оврага, навалившись на палки, горбясь под залепленным снегом вещевым мешком, в котором только еще и оставались выменянные им у меня сапоги. Белобанов потом вспоминал, что Агашин тогда, у спуска в овраг, взглянул на него так, вроде шматок хлеба протянул.

Там же, над этим оврагом Агашин задержал меня. Сказал: если с ним что случится, чтобы я передала Лизе… Он сказал:

— Передашь с л е д у ю щ е е: «В е ч н о т в о й». Запомнила?

— Это все?

— Да, все.

Всего два заветных слова. Легко запоминаются.

Выходит, и его все же крепко с ней повязала, может, всего лишь одна ненастная ночь в осеннем окружении. А сам, не щадя Лизу, маскировался, чтобы не осудили, как это водилось тогда. Был предан службе и знал о себе, что в гору пойдет, если не погорит из-за истории с Лизой, и ведь храбрый, а все опасался. Теперь же не думал об этом. Лес, снег, немцы, жестокая опасность на каждом шагу.

Его предки — кочевники — относились к женщинам как к низшим существам. Как далеко он должен был продвинуться, чтобы внезапно сказать женщине: «Вечно твой».

Жива ли Лиза? Где я сыщу ее, если сама уцелею? Об этом между нами говорено не было. Просто в минуту душевного подъема оттого, что привел нас к оврагу, что значило — мы не заплутали, мы на верном пути к спасению, из него, испытавшего невзгоды и страдания этих дней, вдруг исторглось: «Вечно твой». Умирать же он не собирался. Он еще надеялся повоевать. Только бы выйти к своим.

Проваливаясь в снег, мы спускались в овраг, и ползшие за нами сугробы, настигая, обрушивались на нас.

Еще до сумерек, когда пересиживали в кустах, вышли вдруг два немца, не спеша, переговариваясь, не замечая нас. У Агашина руки тряслись на ремне, ощупывая гранату, с трудом сдерживался, чтобы не запустить в них.

Мы притаились. Они прошли.

Агашин порезал немецкую связь и еще поживился куском провода, обмотал вокруг пропоротого донизу голенища — зацепился за сук, когда съезжал в овраг, распахал весь валенок.

Мы с трудом тащились. Особенно Кондратьев с его недолеченной ногой. Палка его проваливалась в снег. Голода уже почти не чувствовали, внутри тянуло от пустоты, пожуешь снег — вроде легче.

Переходили вырубку. Покачивались и скрипели сосны-семенники. Вдруг услышали — наш самолет невысоко над нами, в мглистом небе… Он сбросил ракету, и все далеко осветилось. Мы попадали, стараясь зарыться в снег. Ракета висела, освещая округу. Слышно было посапыванье, храп уснувших. Когда наконец погасло, воцарился мрак, мы стали подниматься. Мрак раздался, и опять было лишь мутно.

Кондратьев не поднимался.

— Ты что? Ну? Вставай же!

Не отвечал. Уже тронулись наши лыжники.

— Ну ведь уходят. Вставай! Ты что, спятил! Истерика!

Капитан Москалев, весь обугленный, черный, вернулся за нами на лыжах.

— Ну что вы еле шевелитесь! Терпи, Кондратьев. Девчата и то терпят.

Кондратьев локтями уперся в снег, встал на колени, с трудом поднимаясь.

Уже прошло немало, когда хватились — нет Савелова. Капитан Москалев заподозрил: Савелов отстал намеренно, чтобы уйти к немцам.

Мерещилось его лицо в грязной просяной щетине. В мутно-белых глазах беспокойно, увертливо снуют красные зрачки. Голос у него какой-то расплющенный от страха.

Метель раскачивала макушки деревьев. Снег засыпал наши следы, и они не наведут немцев, если Савелов укажет.

Уже слышны были артиллерийские выстрелы, взрывы. Это сражаются наши. Близко…

Капитан Москалев решил: кому-то надо идти первому. Кто-то должен рискнуть, испытать на себе, пройти вперед. Пройти самому и нашим сказать, чтобы не открыли огонь.

— Пойдешь?

Белобанов дернулся, замотал черным треухом.

— Куда? Чтоб как вошь в щепоть к нему!

Москалев цыкнул:

— Исполнять!

То добровольно, то вот так.

Белобанов в ярости приподнялся с корточек, махнул рукой, вроде бросит сейчас нас, завернет назад к своей деревне. Не может Белобанов искушать судьбу — второй раз идти самому. Нет уж, раз не один, раз со всеми шел, то какая судьба всем, та и ему.

Но злое, нервное ожесточение зацепилось. Москалев замахнулся прикладом.

— Бей! Бей! — дернулся Белобанов.

Зашикали. А Кондратьев — он спокойно сидел и ел снег — шмякнул горсть в Белобанова.

— Покуражился? Будет!

Вот так это мигом разыгралось, и все свирепым шепотом. И тут же улеглось. Все были напряжены нечеловечески.

Зеленоватый сумрак, слабые тени. Покореженные сосны, березы, редкий еловый подлесок. Замусоренный иголками снег. Горьковатый запах. Тихо.

Москалев предполагал, что тут у немцев не сплошная оборона, потому что местность, с их и нашей стороны изрезанная глубокими оврагами, непроходима для танков, и немцы здесь наступать не готовились и нашего удара на этом участке не ждут. Но, может, они уже укрепились? Сумеем ли мы пройти?

Пока не стреляли ни сюда, ни отсюда. Ночной сумрак расходится, и вблизи от меня черное лицо капитана Москалева, заиндевелые ноздри, раскровяненная двойная губа.

Агашин спешно переобувался — дальше без лыж пробиваться в развалившемся валенке не мог. Стянул вещевой мешок, вытащил оттуда мои яловые сапоги, сел, пытался, поддав носком задник, сдернуть здоровый валенок, но тот как сросся с ногой за эти дни. Наконец сорвал валенки и с усилием втиснул ноги в одеревеневшие кожаные сапоги.