Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Белобанов приподнял голову, заглянул в лицо Москалеву, встал с затолкнутым под пояс подолом шинели, винтовка под мышкой.

— Я пошел.

Присел и стал сползать с откоса. Скрип веток, шорохи.

Выждав, мы скатились с откоса и дальше по ложбиночке, что проложил собой Белобанов. Ледяные ветки кустарника обдирали лицо. Потом руслом реки, перелезая из воронки в воронку, и, когда увидели взвившуюся красную ракету, поняли: Белобанов дополз и это нам знак. Нас ждут, пропустят, не обстреляют…

Где-то в стороне забил пулемет. Может, это наши затевают перестрелку, отвлекают внимание…

Вдруг из-за поворота русла вышли немцы. Патруль. Четверо. Переговариваясь, с автоматами на животах, они шли на нас. Еще шаг, еще, и они заметят нас. Всё. Конец. Сжалось и ткнулось куда-то сердце.

Агашин завозился, азартно, злобно оттолкнувшись, выбросил себя вперед и с поднятыми окаянно вверх руками шагнул в сторону немцев, проваливаясь в снег.

— Назад! — прошипел Москалев, обшаривая себя, — патронов не было.

Это было жутко: Агашин, как в горячке, в помешательстве, спешил к ним навстречу. Сдаваться. Немцы с наведенными на него автоматами поджидали. И вдруг он оступился в снег, скособочившись. Мгновенный взмах его руки, занесенной за плечо, взрыв, дым…

— Вперед! — выдохнул Москалев, очнувшись.

Мимо убитого Агашина, упавшего ничком, разметавшего ноги в сапогах. Мимо убитых немцев. Торопясь, пока не подоспели на взрыв другие. По черному снегу — за поворот русла, в ложбинку, по кустам, к снежному валу — к своим…

Прошли годы. Для меня настала пора, когда свойственно оглядываться на прожитое. Дольше я не откладывала, поехала искать Займище — затерявшуюся на дорогах войны деревеньку, не значившуюся в объемистых почтово-телеграфный сводах.

Поблуждав, поскитавшись, я подсела в машину к пареньку, развозившему по сельским клубам кинофильмы. Мы вкатили на горку, где прежде была церковь, господствующая над округой высота, откуда били наши, потом немецкие орудия, а сейчас неподалеку от поросшего мхом камня — могилы доблестного генерала времен войны с Наполеоном, здешнего помещика Сеславина — стоит памятник воинам, погибшим в бою с немцами. Два мужика, скинув на постамент кепки, разломив яблоко, по очереди прикладывались к бутылке и, протянув ее мне, напутствовали: «Протаскивай!», как Белобанов говаривал. Я почувствовала, что возвращаюсь в прошлое.

Это было Кокошкино. Но все полтора года, пока тут проходил фронт, оно звучало лишь в паре с Ножкино — две нераздельно соседствующие деревни, единый плацдарм ожесточеннейших кровопролитных боев. Из них возродилось только Кокошкино, а все то, что некогда было Ножкино, поросло лесом, и, красуясь первозданной красой вспыхнувших осин, зажелтевших берез, лес дружно подступал к речке Сишке, впадающей как раз здесь в Волгу.

Здесь, на льду обеих соединившихся рек, валились цепи бойцов, шедших в смертельный бой за эту вот высоту, под огонь врага, и тот, кто ухватывался за прутья уже на этом берегу, скатывался замертво вниз на лед. Когда лед тронулся, он протащил вниз по течению в последний путь лишь немногих, несметные множества ушли под лед, тяжело перегрузив реку, препятствуя ее ходу. Река не могла принять всех, выходила из берегов.

В этой точке земли горше, чем где-либо, чувствуешь невозвратность утрат и что сам-то ты все еще жив в этом прекрасном мире, где под горкой на луговой низине пасутся призрачные розовые кони и Сишка на бегу заканчивает свой путь, срываясь в Волгу. Неужели это здесь беспощадно сражались, истекали кровью люди?

Это было Ножкино — Кокошкино — самый тревожный участок фронта. Когда я впервые попала сюда, ночью прорвались немецкие танки, и до Займища им оставалось всего каких-нибудь десять минут хода.

Тогда Займище было где-то тут неподалеку, но вестей о себе ни раньше, ни потом не подавало в округе. И есть ли оно сейчас, или его, подобно Ножкино и еще девяносто одной деревне района, безвозвратно смел с лица земли огненный вал войны, повторно прокатившейся здесь, в Кокошкино толком не знали.

Шофер, развозивший кинофильмы, не остался равнодушен к судьбе моих поисков. Здесь люди отзывчивы ко всему, что связано с войной. А в этом краю еще все с ней связано.

Было как-то, что женщины, отправившись косить на дальние поляночки — здесь издавна косят женщины, потому что мужья уходили на «посторонние», на заработки, оставляя на них хозяйство, а потом ушли на войну и не вернулись, — увидели в заросшем окопе сидящего в шинели и каске солдата, заплакали и кинулись к нему, но только коснулись, как тот рассыпался.

Мать моего шофера была тоже с ними, и дома много говорено о той встрече, и не раз полит слезами явившийся женщинам солдатик — двадцать лет проскучал в окопе и тут же у них на глазах рассыпался в прах.

Мы колесили, заскакивая в деревни. Там нас поджидала какая-нибудь клубная предводительница в резиновых сапогах, с зачерненными ресницами или великовозрастный малец с мечтательным есенинским начесом и при галстуке, взбадривающий местную самодеятельность. Но чаще никто не встречал — была осенняя страда, все на копке картофеля. Шофер Саша Шишов сам знал, где, под каким приступком спрятан ключ. Отпирал дверь клуба или подобие ее, визжащее на ржавых петлях, — далеко не везде отстроились и рады были прокрутить новую ленту и в старом, ветхом сарае. Втаскивал внутрь железные коробки, тяжелые от намотанных в тугой виток приключений, утех любви, печали, и забирал использованные, чтобы доставить их в другое место. Так, тасуя коробки, съезжая в сторону от прямой наших поисков, мы переехали речку Дуньку в том месте, где была схвачена княжескими стражниками разбойница Дунька, местный Робин Гуд, объявившаяся здесь в незапамятные времена, грабившая на большаках тверских богатеев и раздававшая добро бедным. Свернули к оврагам — в старину тут были раскольничьи скиты. Не миновали забытый погост, где под источенным временем, почерневшим крестом лежит Петр Евсеев, денщик того Сеславина, что отличился в боях с Наполеоном и чей могильный камень в Кокошкино, а писанный с него портрет — в Эрмитаже.

Нас то и дело сносило в такую глубь прошлого, куда я и не загадывала попасть. И опять выносило в места, где вот уже двадцать лет, как встал на пепелище лес и без препятствий подбирается к околицам доживающих селений; где прежние поля и луга изгрызены металлом, изрыты лопатой, истыканы ломом, где в наших траншеях растут кусты, а колючая проволока перепутана ржавой осенней травой. Здесь еще ничто не было вытоптано ни туристами, ни походами юных почитателей боевой нашей славы, здесь притаились мины и только растительной ряской подернулась зыбь минувшего.