Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Мы проехали Озерютино. Новый клуб деревни вне зоны обслуживания Саши Шишова. В клубе шел показательный суд, и на это время продажа спиртных напитков запрещена; кое-кто из жителей, охваченный томлением, ожидал конца суда на ступеньках сельпо.

Отсюда оставалось три бездорожных километра до Займища.

Оно скромно заявляло о себе на подходе старыми осиротевшими ветлами — их некогда сажали на деревенской улице, но этот край побило еще при нас и улица укоротилась домов на двадцать. Выдвинутые теперь за деревню одинокие ветлы доживали беспокойную старость в междоусобице с не знавшим удержу молодым, рьяным лесом, подступающим сюда.

Плюхаясь в рытвины с намешенной черной жижей, вскакивая на бугорки из скрепившейся грязи, мы пробирались вдоль по деревне. Дом новый под черной крышей из толя и дом, заколоченный скучными серыми досками; старый, починенный живой дом и скособоченная избенка, вросшая в землю венца на два, с объеденной стихиями и бескормицей соломенной крышей, замшелая, как камень героя Сеславина.

Доверчивая открытость деревни была вся тут перед нами: непуганые куры посреди улицы, голубая коляска младенца у крыльца, глиняные махотки на частоколе, поленницы у палисадников, кучки ботвы на грядах, пестрядь размахавшихся юбок и кофт на бельевой веревке, неподвижная старуха в валенках и ватном пиджаке.

Где-то ближе к тому краю деревни должен быть, если уцелел, дом Лукерьи Ниловны. Я вышла из машины, спросила о ней двух девочек, шедших со школьными портфелями в руках. Они поджали губы, приподняли недоуменно плечики, пока одна не смекнула: тетя Луша?

Девочки указали немного вернуться назад, и теперь на глазах у неподвижной старухи в валенках я перешла улицу и толкнула ворота, как здесь называют наружную дверь дома.

Я вошла, замирая. В освещенных окошком сенях несколькими ступеньками выше, на помосте, где старший мальчик Костя когда-то крутил самодельные жернова, теперь стояла железная кровать и, пригнувшись над ней, что-то снимала с кровати женщина. Она обернулась ко мне, разогнувшись.

Я спросила, здесь ли живет Лукерья Ниловна. Она ответила: здесь.

Я поднялась на ступеньку выше по настеленному половику.

— Вы будете?

— Я, — сказала она, вглядываясь сверху в меня.

— Мы у вас тут в войну стояли, — сказала я и ступнула выше.

— Ты?.. — спокойно спросила она и назвала мое имя.

Меня как в грудь ударило, от волнения я задохнулась.

— Что же ты не приезжала? — протяжно, покойно так сказала она. — Ведь обещалась…

Я пошла за ней, полуслепая от слез, споткнулась в кухне о кольцо на крышке подпола, куда однажды, не заметив, что крышка открыта, свалился вниз капитан Агашин, и, как сквозь пелену времени, увидела там же в углу в загородке теленка.

Лукерья Ниловна стала, скрестив руки на ситцевой кофте, глядя на меня, покачивала головой.

— …в поле работаешь, задумаешься: да жива ли?.. Ведь обещалась приехать…

Я тоже вглядывалась в ее лицо. Выражение доверчивости, которое прежде так наивно подчеркивала щелка на месте обломанного зуба, теперь заполнившаяся, не сошло за эти годы с ее лица.

К моему появлению она отнеслась как к чему-то само собой разумеющемуся. Ничуть не всполошилась, чтобы там задвинуть под лавку сваленную на проходе в беспорядке грязную обувь, или задернуть занавеску, отделяющую угол у печки с чугунами и тряпками, или шугануть с обеденного стола котенка, или еще что-нибудь такое, что может понадобиться спешно сделать при внезапном появлении гостя. Какой бы гость ни свалился — никогда не врасплох. Встретит, не суетясь, с доверчивостью, которая, видно, сродни чувству достоинства.

А я и не гость вроде. Мое появление было обещано, да долго не исполнялось, и можно было усомниться во мне, жива ли. А вот же явилась. Так что же ты не приезжала?.. Ведь обещалась…

А мы-то, господи, чего и кому только не обещали, если живы будем.

Вошел мужичишка, мелкого роста, со скудным лицом, какое еще в молодые лета, когда он фотографировался рядом с Лукерьей Ниловной, было вот таким же скудным — оно запомнилось мне по их свадебному увеличенному снимку, висевшему в доме.

Лукерья Ниловна сказала ему что-то про меня, мы поздоровались.

— Да ты ж ее не знал! — сказала она с сожалением.

Где же ему было знать, он пропадал на бессезонных «посторонних», на фронте и в плену и сейчас, прикидывая, как отнестись к моему появлению, обеспокоенно переступал обмороженными ногами. Тут же затеял бриться и, держа безопасную бритву на весу над щекой, забеленной пузырившейся пеной, косил на меня.

Я вышла. Поджидавший на улице Саша Шишов взглянул на меня и сел за руль разворачивать машину. Он не мог не оказать мне еще и этой услуги. Мы опять двинули по бездорожью назад в Озерютино, где все еще продолжался суд и на ступеньках сельпо пригвожденно сидели мужики, изнемогая в ожидании, когда начнут продавать водку.

Продавщица вникла в мои обстоятельства и отпустила мне водку, и мы с Сашей Шишовым, нагруженные, прошли сквозь строй истомившихся на ступеньках мужиков.

У дома Лукерьи Ниловны стояла телега с опущенными к земле оглоблями, в телеге хлопотала курица, шаркая в соломе и долбя днище.

В кухне шумел самовар. Муж Лукерьи Ниловны, Василий Михайлович, чисто выбритый, сидел на скамейке, губами придерживая клочок газеты, доставал из железной коробки махорку, исподлобья поглядывал, оживляясь, на наши приготовления.

— Как похолодней, так мухи прячутся, — сказал, ссыпая махорку в газетину, скручивая цигарку. — Во было мух. Теперь замирать будут.

За стол еще рано было садиться, Василию Михайловичу предстояло отлучиться по делу, и сыновья не подошли с суда. Но Саша Шишов заторопился ехать.

— Хвати глоток! — сказал ему Василий Михайлович, разливая по маленькой.

Саша Шишов выпил, больше не стал — хотя и не на бойких дорогах, однако за рулем. Простился.

— Схожу, будут ли лен подымать. Скоро явлюсь, — пошел из дома Василий Михайлович.

На полочке, косячком прибитой к углу над обеденным столом, укрытый свисавшим по нему расшитым полотенцем, так что его и не разглядеть, стоял Никола-угодник, бывший прежде весь на виду. Всплыло, как однажды у его темного лика возникла чуждая всему здесь голова белокурого немца Тиля, когда его допрашивал Агашин. Ниже иконы на таком же косячке стоял включенный ящичек — транслировали футбол.

Радио и свисающая с потолка на шнуре голая лампочка, пожалуй, и все новшества тут в кухне. Даже ходики на стене были точно такими же, только на циферблате вместо котят резвились шишкинские медведи.

Но не было скрипа оцепа, висящей на нем плетеной корзинки с маленькой Шуркой, ее голодного плача, водянистых младенческих глаз, беззубой старушечьей улыбки, берущей за душу, ее резвых ножек, взлетающих над корзинкой и колотящих по мокрой соломе. Не было старшего Кости в отцовском, сползшем на уши картузе, качавшего люльку, напевая тоненьким девчачьим голоском. Не было бесштанного Миньки, льющего на пол где придется, и шустрой, себе на уме, хорошенькой Нюрки, ее рева от материнских подзатыльников. Что с ними, где они?