Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Серые вороны в чистом поле. Косенький, мелкий снежок. Хутор в три дома. Неужели тот самый, откуда мы уходили сколько-то дней назад, а Лизу отсюда потащили куда-то сани медсанбата?

Лес, дороги, поля, ночи и дни… А все где-то поблизости, выходит, мы крутились. И теперь обрадовались, что вышли к знакомому хутору. Избы целы, черные дранковые крыши в лишаях подтаявшего снега.

Только нет ли немцев? Белобанов разведывал и ручался — по всем приметам, их нет.

Кондратьев потянул опять за шлею санки, я пригнулась к лежащей на них Тосе, подталкивала санки. Мы их подобрали на просеке, — с такими санками за дровами отправляются, и нам сейчас они очень кстати.

Белобанов в черном треухе шел впереди с винтовкой под мышкой. К поясу у него на боку прикреплена каска Тиля — все, что осталось от немца.

Рябь — проворный мелкий снежок, и солнце — словно грибной дождик. Дымит труба, приманивая. Парится соломенная крыша сарая. Возле него наша полуторка приткнута, как была, заставлена срубленными елками, не тронута. Вроде хороший нам знак. Сосульки с борта свисают… Но вдоль трех черных изб по занастившемуся снегу ползет шинный след, не засыпанный еще сверху. И след подкованной подошвы влеплен — чужой, не наш.

Деваться некуда. Мы с Кондратьевым поднялись на крыльцо в тревожную мглу сеней. Кондратьев оттеснил меня, приоткрыл дверь и заглянул в щель: у окна на лавке наша знакомая хозяйка ищет в голове у другой женщины. Мы перевели дух — и через порог.

— Егорий? — спросила хозяйка, не отрываясь.

— Нет, — сказал Кондратьев, — не Егор. Федот, да не тот.

Ткнувшаяся лицом вниз в расставленные ее колени, женщина не пошевелилась, хозяйка поскребла ножиком у нее в голове и перекинула прядь волос.

— Да хто там?

— Свои, — сказали мы разом.

Хозяйка озабоченно поглядела, не узнавая.

— Свои не свои, а русские, — неопределенно сказала она и столкнула с колен патлатую голову женщины. Та завозилась, подхватила платок, накрыла голову и уставилась на нас, — оказалось, знакомая нам хозяйкина соседка.

Протянулась долгая, непонятная минута. Ну, как знают, а нас отсюда не вытолкать. Сколько дней не были в тепле, в доме. Только уж если немцы…

Хозяйка медленно привстала, вглядываясь. Вдруг подкатило обидное чувство. От чего ушли мы, к тому же пришли — за тем же мирным занятием застали их. А наши-то мытарства…

— Вы что же теперь будете, партизаны? — сухо спросила хозяйка.

Не ответили. И явно проступила натянутость.

Кондратьев спросил про немцев, нет ли на хуторе.

Женщины помедлили с ответом, потерзали нас, хотя по ним же видно, что поблизости немцев нет.

— Проезжали на машине, — сказала хозяйка, — соскакивали, а в избы не заходили.

— А мы я в о́ ждем, — с вызовом сказала соседка, вяло, разморенно поднимаясь с лавки, затолкала волосы под платок, обвернула его вокруг шеи и закинула концы за плечи. Быстро перебирала здоровенными валенками по половицам, снуя по избе; в размахавшуюся на ней длинную юбку процеживались солнечные лучи, входившие в окна, и было видно, какая реденькая, обношенная юбка, вся просетилась.

— Будет тебе. А только немец уже в нашу местность в другой раз зашедши, — сказала нам хозяйка неодобрительно.

Мы кивнули, приняв укор. Было страшно, что не уговорим принять Тосю.

— У нас раненая, — сказал Кондратьев. — Привезли мы вот ее к вам. У крыльца ждет…

— О господи! Да что ж это делается? Какая ж из девок? — и, не слушая, хозяйка всполошенно потянула валявшийся на лавке полушубок, накинула на себя.

Мы внесли Тосю на крыльцо и через сени в избу и, отвернув лоскутное одеяло на кровати, опустили на какие-то темные клочья под ним.

Вдвоем с хозяйкой мы осторожно стаскивали с Тоси одежду, а она, покорная всему, старалась стерпеть, не стонать. Сняли с нее полушубок, стеганые армейские брюки, гимнастерку. Не стало больше военной Тоси. С пожухлыми волосами, с белой кожей открывшихся исхудалых плеч и рук, молоденькая девчушечка, в ушах бабушкины аквамариновые сережки.

Угораздило ж ее застрять с нами. Быть бы ей в своей дивизии, ничего б такого не случилось.

Не сдержалась, кашлянула и вскрикнула от боли:

— Ой, мама!

— Тш, тише, потерпи, Тося.

— Это котору овцу волк задавит, та уж не пищит, — недобро сказала щекастая, крепкая соседская баба, стоя у печи, скрестив руки, присматриваясь к тому, что тут делается.

Белобанов помутненно скосился на нее и через плечо повел взглядом на дверь. Стуча мерзлыми валенками, прошел, задвинул засов.

— У вас тут, что же, никакой власти, выходит, нет, — угрюмо сказал, воротясь.

— А пошто вы-то ушли? Вон и машину свою бросили…

— Ладно тебе, хозяйка, — мирно остановил Кондратьев.

— Не хозяйка я тут. Она вон. А ей своего горюшка мало… — и ткнула рукой в занавеску, за которой в запечье скрылась маленькая контуженая девочка, беспрерывно икающая.

Я смотрела, как хозяйка, присев возле Тоси, поила ее чем-то из кружки. В душе у меня смягчалось, млело — не то заплачу, не то усну.

Выглянула из-за печки девочка. Маленькое изнуренное личико подергивалось в икоте. Со страхом и любопытством она таращилась на нас.

— Варварушка! — позвала хозяйка соседку. Велела унести, спрятать Тосину военную одежду, чтобы немцам на глаза не попалась.

Та молча скрутила все в узел и, надев полушубок, подхватила.

— Пусть ее отдохнет, — не велела хозяйка отдирать бинты, — мы тогда по-своему сделаем.

— Зерно-то твое где же? — спросил маленькую девочку Белобанов. Голос трубный, неровный, теребящий. Перекорченными от стужи пальцами норовил достать до нее, и она в испуге крутила головенкой, замотанной платочком, и пятилась за печку.

В тот раз она клевала по зернышку — приладилась жевать, и это вроде бы помогало ей. А теперь, может, и запас весь вышел.

Брякнула печная заслонка, хозяйка достала чугун, дала нам по горячей картофелине в кожуре.

Чтоб сидеть вот так в теплой избе, в укрытии от мороза и ветра и есть горячую картофелину — такое могло нам лишь пригрезиться. И пахло здесь, как в избе Лукерьи Ниловны.

Светило в окно солнце, было слышно, как снаружи в палисаднике галдят истошно воробьи.

Клацнула щеколда, проскрипели ржавые петли, грубо толкнутая дверь распахнулась — воротилась соседка. Ну, а если б немцы?

Белобанов, дремавший сидя, держал в коленях винтовку, припав лицом к стволу. Вскинулся. Он сейчас отстреливался бы сколько мог. Но зря я за него решила, когда мы лежали на поле и он зубами отогнул ушки гранаты, что в случае чего он подорвет нас. Нет, не стал бы. Драться он будет, но чтобы сам себя, такой воли за собой не знает.

Тося всхлипнула во сне. Соседская баба в полушубке присела у нее в изножье, шарила рукой по одеялу. Хозяйка накрыла Тосю еще и Машиным пальто, что та оставила, когда с хутора уходила.