Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

«Готовность номер один», — говорила Лиза при других, правда, обстоятельствах.

Мы с Машей, кстати, еще раз вспомнили тут ее. Где она, бедолага?

Маша спросила, есть ли у нее муж, в том смысле, что будет ли кто ей денежный аттестат высылать, если она все же выберется в наш тыл. Впрочем, тут же сама и махнула рукой, мол, не все ли равно, есть ли муж, потому что насчет мужа и замужества имеет печальный опыт. Вышла за своего рабочего парнишку, только чтобы из дому уйти: отчим стал пить, никакого просвета дома, только грязь и ругань, а семейным давали в общежитии отгороженный занавеской угол.

— А вон как вышло. Унес с производства моток провода. А в моей тумбочке в общежитии спрятал… Через него в тюрьму угодила. — Спохватилась с досадой на себя: — К чему это я болтаю? Он неизвестно где мучается, а я на воле. И не думал же меня подвести, так получилось. Подучили его. И моя вина тут — не доглядела за ним, слабый он. Ну, на Доске почета тебе, конечно, не бывать, сказали, когда из тюрьмы пришла, а так вообще работай, проявляй себя, мы такими кадрами не кидаемся, и в драмкружке можешь. Меня когда выпустили, я как заново народилась. Думала: запхнуть бы в ту тюрягу тех, кто хнычет, жалуется, держались бы за свою жизнь, ценили…

— Что вспомнила! Так то какие времена, — сказал Белобанов. — Бывало, натуришь ее из своего хлеба, литров пятнадцать, и бе́з горя пьешь…

Маша, греясь, постояла спиной к печке и завозилась, расстегивая шинель, ощупывая, цела ли медаль на гимнастерке; обернулась ко мне, — глаза чуть выкачены ласково, не померкший нисколько, ждущий, сияющий взгляд. Это только ей одной отпущено не иссякать. Тем паче теперь, когда ее отметили наградой. Почему-то в критических обстоятельствах все становится четче, истиннее. Вот и Лизу отпустили, не дожидаясь декретного срока. Да только найдет ли она теперь где пристанище? И сыщется ли повивальная бабка на этой сожженной земле?

Но медаль «За отвагу» всегда ко времени. Все сбылось, теперь вроде бы все нипочем.

И только я об этом обо всем подумала, как тут как раз вошел к нам в натопленный дом комиссар Бачурин с лицом похудевшим, трехгранным и, глядя поверх искромсанных, торчком во все стороны волос разведчицы Крошки, поощренной наградой, сказал без обиняков:

— Надо идти. Пробраться к партизанам. Чтобы выслали к нам проводников по здешней местности.

И Маша без задержки ответила:

— Есть.

Мы еще чуть-чуть побыли вместе, пока Маша поспешно собиралась, почужавшая сразу, отпрянувшая. Она все беспокоилась, где капитан Агашин, чтобы не уйти на задание, не простившись. И уж после того, как повидала его, успокоилась, обняла меня.

Я тогда думала, что мы ненадолго разлучаемся, оказалось — потерялись друг для друга на многие годы и только через двенадцать лет после войны встретились в южном городе, где она жила и работала на почте.

Глухой ночью мы вышли из леса и двинулись по дороге. Мы уже привыкли уходить от опасности, скрываясь в лесах, а тут чувствовалось: с каждым шагом — все ближе немцы.

Впереди шел на лыжах Бачурин, возле него проводником Белобанов, и Ксана Сергеевна держалась поблизости. От головы колонны передали его команду, чтобы двигаться бесшумно.

Вдруг затрещал пулемет. Должно быть, мы нарвались на немецкий заслон. Мы отползли назад и перебрались через сугробы, скопившиеся при дороге.

Идти в обход не было возможности — снег по пояс, а на лыжах лишь немногие. Бачурин снарядил группу во главе с Агашиным — собрали у всех лыжи, сколько было, отдал и свои, — чтобы группа обошла стороной и с того дальнего края поля внезапно напала на заслон.

Лыжники отъехали в сторону леса, их серые фигуры тут же растворились в темноте. Мы пережидали, коченея. Потом пошли. Но не по дороге, как прежде, — по узкой ложбине, которую проминали в снегу передние.

Ночь убывала, и редели ночные сумерки. Мы шли гуськом, все нервничали и торопились, оттаптывая запятки впереди идущим. На этот раз передние осторожно стали. Все мы скопились за сугробами, лежа на снегу, ждали команды. Наконец донеслась перестрелка. Должно быть, группа Агашина вступила в бой.

— За мной! — крикнул Бачурин.

Перемахнув через сугробы, перебежав дорогу, мы выбрались в открытое поле. Снег на поле был изрыт — ямки, и бугорки, и воронки. Утопая в снегу, мы лезли напролом, видя перед собой нашу цель — темный лес за полем.

Мы одолели часть пути, когда на поле взвихрился снег. Кто-то отчаянно вскрикнул. Наши постреляли в ответ, и все притаились лежа.

Белобанов сполз в воронку, возился, зарываясь. Левее, возле незнакомого бойца, взметнулась струйка снега. Он вздрогнул и ткнулся лицом в снег, не шевелясь больше. «Скорчись!» — донеслось до меня от Белобанова. Опять короткая очередь ударила сюда. Вскрикивали и громко стонали раненые. Кто-то пополз вперед на стон. Ксана Сергеевна!

— Не шевелиться! — раздался голос Бачурина.

Она перестала ползти.

С той стороны, откуда били немцы, поле, должно быть, упиралось в косогор, темный на гребне, поросший кустарником, и там, наверное, их дзот. Оттуда доносилась слабевшая перестрелка с высланной в обход группой Агашина.

— Не стонать! — голос хриплый, не поймешь, кто это, но догадаешься — Бачурин. — Не шевелиться!

Он здесь. Что ему, что всем, то и мне. От этой солидарности легче.

Не шевеля головой, кошу насилу глаза — охватываю часть поля. Тося по-собачьи положила перед собой на рукавицы голову. Ближе ко мне в ямке торчит черный треух Белобанова, он руками, ногами распихивает снег под собой, углубляясь.

— Сюда давай! — сипит.

Вдруг вывернулся, цапнул меня за макушку шапки с такой силой, что завязки врезались в горло под подбородком, и я скатилась в его ямку, скорчилась на боку.

Раненый пополз, что-то бормоча в беспамятстве. Брызнул снег возле него, рассеялся. Он приподнялся на локтях, повертел головой, словно искал что-то, тихонько простонал и вытянулся.

Светало, и заметно было или чудилось движение немцев на пригорке.

Сейчас ударит и в меня — мгновенной вспышкой расколется голова. Но хуже, чем смерть, о ж и д а н и е в проклятье неподвижности, замерзания.

Но под дулом ярится, корчится неведомая мне сила жизни, и остервенело противишься. Если б что-то могла причинить напоследок мучителям, кажется, нет такого риска, на который не была бы способна сейчас.

Руки у меня как чужие, окостенели. Белобанов закопошился, отцепил гранату от пояса, зубами отогнул ушки, положил у головы наготове.

Лежишь. Ни с кем и ни с чем не прощаешься в мыслях. Бестрепетно. Никакого хаоса в мире — только пуля, осколок, прощальный стон раненого. Но вот опять на бугре началась перестрелка. Это группа Агашина оттягивает немцев на себя.