Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— Брехня! — отвергла она. И правда, трудно было ощутить, что немцы уже идут за нами по пятам.

Полем наперерез нам катили автоматчики на лыжах. Наши сани и те, что ехали впереди, то и дело съезжали на обочину, пропуская вперед себя танки или орудия, которые тянули еще сытые кони. За нами везли сено. Иногда нас догонял верховой и уносился, наподдав валенками в живот лошадь, забросав нас комьями снега из-под ее копыт.

Вдали гремел бой, и мы шли в ту сторону. Все, кто шел или ехал, задирали головы, опасаясь немецких самолетов. Небо было высоким, чистым, нежно-голубым. Слепило глаза…

Отстав от наших саней, мы заспешили.

— Думаешь, ко мне не подкатывались, — не унималась Маша. — Еще как подбивались. А мне ни к чему. Ну никакой тяги, поверишь. Мне все они как братья…

Больше я не расслышала ее слов, порывистый ветер выхватил их, унес, с силой наддал в спину, подпихнул меня под самые розвальни. Они стали, выжидая, пока передние съедут вниз с крутого косогора. Тося сидела, держа возле себя машинку, зарыв ноги в солому и поверх еще укутав их в серое одеяло с черным клеймом «вермахт», которое немцы оставили в той избе, где снаружи выведено было мелом — «besetzt». Лизина машинка, завернутая, как всегда при переезде, в клетчатое одеяло, была брошена без присмотра на дно саней вместе с нашими вещевыми мешками. На грядке бочком, не выпуская из рук вожжи, сидел ездовой. В шинели с наставленным воротником и черной неформенной шапке, с торчащим за спиной кнутовищем, зажатым под мышкой, он со спины показался мне незнакомым. Но обернулся — Белобанов во всей несообразности своего облика — красноармейская шинель, и черный кудлатый треух, и страшенная заиндевелая борода.

— Полезай! — скомандовал он нам.

И я и Маша не заставили приглашать себя дважды. Кондратьев очнулся, поджался, давая нам место. А когда Белобанов чмокнул, шевеля вожжи, и крикнул лошади: «Пошел, ягода-малина!» — и занес кнут над головой, Кондратьев заерзал, приподымаясь, и уперся руками в грядку, оживляясь в предвкушении быстрой езды.

Лошадь понесло под уклон.

— Не боись! — ненатуральным голосом диковато выкрикнул Белобанов, немного натягивая вожжи.

Гудел ветер. Полозья стучали по накатанной, обледенелой колее, с которой здесь, на косогоре, снег выскребло ветром.

Съехали вниз, и Белобанов придержал лошадь. Кондратьев скатился с саней, с хрустом подминая валенками снег, зашел сбоку и взял у Белобанова вожжи. Он подергал вожжи, и лошадь тронулась по ровному теперь месту. Кондратьев, видно, замерз и с охотой шел рядом, слегка припадая, немного пробежался, согреваясь. И с разбегу уселся боком на розвальнях, так что ноги свисали. Он развел в руках вожжи и, поколачивая друг о дружку валенками, нахлестывая, покрикивая, погнал лошадь.

— Не упарь ее. Разгикался, — покряхтывал Белобанов, завалившись в розвальнях навзничь.

Мы въехали в деревню, нисколько не разбитую, наверно единственную такую во всей округе. У дома стоял дед, он снимал и надевал шапку, приветствуя войско, отводил назад по-бабьи разведенные руки, кланяясь.

Команда была не останавливаться здесь, и Кондратьев, нахлестывая, правил лошадью. Но Белобанов быстро потянулся к нему.

— Погоди! Надсадишь лошадь! — Выгребся из розвальней, подвел лошадь к плетню, накинул вожжи на колья, сунул кнут за голенище валенка. Он достал из саней свой драный ватный пиджак и вернулся к лошади. Скинув на снег рукавицу, потрепал лошадь за холку, погладил и набросил ей на спину свой пиджак.

Напротив из дома вытаскивали под руки угоревшую бабу, платок на ней размотался, и ветер выхлестывал из-под него длинные пряди волос; ноги ее подламывались, и валенки волоклись по снегу. Женщины насилу подтащили ее к сугробу, бросили под нее кожух, уложили, охая и шумно ей выговаривая за то, что «безо времени» закрыла вьюшкой трубу. Они стали наперебой громко зазывать нас в избы. Деревня справляла, оказывается, сегодня свой престольный праздник, да с великой радостью, что освобождена, а избы целы. И никто пока не знал, что немцы опять тут поблизости. Подгулявшие бабы развеселились, притопывая, стали выкрикивать забористые частушки.

Подковылял ближе и дед, что приветствовал нас при въезде, снял шапку, и ветер вздыбил его легонькие волосы, он спросил курева. Кондратьев нехотя — оставалось маловато махорки — достал, отбросив полу шинели, из кармана галифе кисет, раздернул его, запустил щепоть на донышко. Не надеясь удержать в задубевшей ладони, старик подставил шапку и, когда Кондратьев сыпанул на дно ее махорку, скомкав шапку, понес эту малость к себе в избу.

Откуда-то взялась женщина, несла жбан в руках, опустила его на снег. Отстегнув зипун, достала из-за пазухи кружку, налила, подала Кондратьеву. Он половину отпил, протянул Маше.

— А заесть чем?

— Рукавицу понюхай, всего и делов, — сказал Кондратьев.

Белобанов опрокинул кружку самогона, крякнул и утер ладонью бороду. Когда черед дошел до меня, сказал свое:

— Протаскивай! — Сам был доволен — не потерялся, учуял, что к чему тут. А те, что без остановки миновали эту веселую деревню, так и побрели дальше, не подкрепившись. — Порядок! — Он подхватил брошенную на снег рукавицу, сорвал с кольев вожжи.

Тося пить отказалась. Она вообще была немного приторможена, не в духе и недоумевала, зачем же не ушла вовремя в свою дивизию, а теперь, когда Лизу отправили в медсанбат, кто ж ее отпустит. О том, что проход перекрыт немцами, пока неизвестно ей.

Мы тронулись. Теперь пешком шли Кондратьев и Тося. А мы с Машей остались в санях, несгораемый ящик с шифровальными кодами упирался мне в бок. Мы зарыли ноги поглубже в солому, прижались друг к дружке, чтобы теплее было, и под Тосино напоминание заботились, чтобы пишущие машинки не побились в санях.

Мне было боязно, что мы отстали от своих, самовольно тут задержавшись, и хотелось бы ехать шибче, но из-за пешеходов, следовавших, как только перед тем мы с Машей, за санями, со спешкой никак не получалось. Всем же опять усесться нельзя было — лошади не под силу тянуть.

Набежала откуда-то ватага ребятишек, погналась за розвальнями, цепляясь.

Угоревшая баба помаленьку оклемывалась — сидела на сугробе, на подстеленном кожухе, и помахивала нам вслед рукой на прощанье.

Нам велели построиться. Дул ветер, колкий снег стегал лицо. В глубине просеки показался Бачурин на лыжах. Агашин и Москалев, тоже на лыжах, покатили навстречу ему. Мы следили за ними.

Бачурин в заломленной на затылок кубанке, с отложенным воротником полушубка, подъехав, требовательно осматривал наш строй. Капитан Агашин, держа переданный им листок, зачитал вслух вчерашнюю сводку Совинформбюро, принятую по рации. Войска нашего фронта успешно продвигаются, освобождая населенные пункты…