Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Давно ли и на нашем участке дела шли так успешно, что мы, штабные, едва поспевали за передовыми частями, громившими врага. Но теперь вот обернулось неудачей для нас. Немцы захлопнули узкий проход, в который входили наши части. Мы — в тылу у них, они вклиниваются, рассекая наши силы. И мы, штабное подразделение и горстка бойцов, оказались отрезанными от основных сил.

Заговорил Бачурин:

— Пробиваться к своим будем организованно и — ввиду нашей малочисленности — в обход мест сосредоточения немецких войск. В случае схватки с врагом будем биться до последнего человека. Нужны проводники. Если есть кто местный — шаг вперед.

Откинутая назад голова полкового комиссара, выбритые отграненные скулы, его суровые слова, которые окутывал морозный пар… Нас осеняло надеждой и мужеством.

— Кроме того, в обусловленном месте на нашем пути, в лесу, нам обещают сбросить с воздуха сухари, бинты и патроны, — добавил Бачурин, двигаясь вдоль строя в сопровождении Акимова. Заметил вышагнувшему вперед бородатому Белобанову: — Что ремень распустил? Какой из тебя проводник.

Местных никого больше не было.

Бачурин удалялся. За ним на лыжах шел Акимов в белом маскировочном халате. Скрипел снег. Мы смотрели им в спины… «Эмку» Бачурина пришлось бросить без горючего. Лошадь его мы вот-вот съедим. Теперь лыжи — привилегированный вид транспорта.

Нам скомандовали: разойдись! Кондратьев придержал меня за рукав, загораживаясь от жадных, тоскливых взглядов снующих мимо людей — табак у всех вышел, а ему на счастье перепал чей-то недокурок. Затянулся — завертка выгорела, жгла губы; глаза у него усталые, ввалились.

Белобанов затянул потуже ремень, приговаривая:

— Перепоясался — тогда солдат.

Но во что его не обряди, он все равно мужик, а не воин. Наши капитаны, Агашин и Москалев, время от времени переговариваются с ним и не по карте, а с его помощью уясняют, где дороги, где поля, леса и овраги, что-то, как видно, намечая, прощупывая.

Начиналось у них по-хорошему, а когда отпускали его, Белобанов отходил, артачась и кося глаза в сторону:

— Ну что скубят душу. И так едва живая. Говорю им как есть. Нет, давай ему гарантию. Какую тебе еще?

…На третий день артиллерийский гул, навстречу которому мы устремлялись, стал стихать. Мы прислушивались, ожидая, что гул возобновится с прежней силой, подбадривали себя: наши сомнут немцев, пробьют нам коридор. Но только одиноко, отрывисто палила пушка. Вот и пушка перестала бить. Все смолкло. Слышно было, как работали пилой. Это распиливали на ломти замерзшие буханки хлеба. Ложки прилипали к мерзлым котелкам.

В лесу, в крестьянской землянке, где комиссар Бачурин совещался с командирами при лихорадочном свете зажженного телефонного провода, мне поручено разобраться по трофейной двухсотке в немецком написании здешних деревень, густо, точно, скрупулезно нанесенных на карту.

Неожиданно вошла Маша, ловко, по-солдатски отрапортовала, что явилась по вызову, и едва успела сбросить от виска руку, как в эту руку Бачурин от имени Военного совета вложил маленькую коробочку, сказав, что Маша достойно выполнила задание и заслужила награду. Она, изумившись, пробормотала, что чести бойца не уронит, и капитан Каско указал ей, где расписаться на листе в получении.

«В отношении советских военнопленных не действует Женевская конвенция, и они занимают особое политическое положение…

Неповиновение, активное или пассивное сопротивление должно быть немедленно и полностью подавлено с помощью оружия (штык, приклад и огнестрельное оружие).

Существующие правила о применении оружия действительны лишь в ограниченной степени, так как эти правила исходят из общей мирной обстановки. В отношении же советских военнопленных даже из дисциплинарных соображений следует весьма решительно прибегать к оружию.

Подлежит наказанию всякий, кто для понуждения к выполнению отданного приказа не применяет или недостаточно энергично применяет оружие.

По совершающим побег военнопленным следует стрелять немедленно, без предупредительного окрика. Предупредительных выстрелов не производить…»

Черные силуэты у костра. Подхожу поближе. Это Кондратьев, капитан Москалев и Каско. В вырытой ямке, чтобы не так заметно полыхало, что-то жгут. Глубокая темнота смыкается со всех сторон за костром. Гулкая дрожь мотора в воздухе. Это по приказу Бачурина завели танк, приковылявший на подбитых гусеницах с поврежденным орудием, — пусть немцы думают, что мы еще здесь крепки, во всеоружии.

— Гаси огонь! — раздраженно выкрикивает из мрака часовой.

Внимание не обращают, подбрасывают в огонь сушняк, ворошат в костре палками — жгут шифровальные коды Кондратьева. Край страницы займется, запалится, медленно тлеет, запекаясь черными зубчиками, и надо потрясти палкой книгу, чтобы распахнулась, впуская пламя. Не так, оказывается, легко сжечь ее.

Все трое следят, чтобы не осталось ни страницы, ни значка, ни буковки… Выходит, и Бачурин, отдавший распоряжение уничтожить коды, и они трое не надеются вырваться из окружения.

За костром мрак. Работает мотор подбитого танка, оглашая гулом округу.

Капитан Каско, присев поудобнее на корточках — вещевой мешок, где медали, сполз вниз по спине, — приладился писать, положив листок на полевую сумку и приноравливаясь к свету костра.

— С о ж ж е н и е через два «ж» пишется? — обращается ко мне.

Ну да, конечно, два «ж»! Я с облегчением опустилась тоже на корточки, стянула варежки, грею руки у огня. Ну, значит, надеются, что придется ответ держать, — сочиняют акт о предании огню секретных кодов. Ведь сейчас все что ни на есть, каждая малость — знак то ли надежды, то ли безнадежности.

В опустошенной деревне. Соломой заложили побитые окна. Поснимали заплечные вещевые мешки. Отыскали коптилку. В тепле что-то расковывается, расквашивается в тебе, отходит. Одеревеневшее, равнодушное тело оживает и робеет. В его тихой робости зреет что-то. С невиданной силой вдруг охватываешь этот долгий миг проносящейся жизни. И все, что в него сейчас попало, вбираешь навечно. Все без разбора: обскобленное кое-как — ему было велено сбрить бороду, — тощее, испитое лицо Белобанова, открывшееся и заново незнакомое, смутное, его косящий, неверный взгляд. Смурную Тосю с выбившимися из-под шапки оранжевыми при свете коптилки прядями волос, не свернутыми, как прежде, в тугие колбаски, ее полушубок в пробоинах, из которых вылохматились темные клочья овчины. Чертыханье Кондратьева, кромсающего ножевым штыком кусок мерзлой конины. Бульканье закипающей воды…

Быть может, этот миг, одним концом притороченный к жизни, другим напрямик упирается в гибель. В этот миг что-то загорается в тебе, то ли свечной огарок с твоего несостоявшегося именинного пирога, то ли телефонный провод из землянки Бачурина, то ли трофейная коптилка — «пегаска», как называет ее почему-то Лукерья Ниловна. И ни тени, ни закоулка в душе. Ни суеты. Тишь. Г о т о в н о с т ь.