Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Тут как раз явился Савелов, дыша водкой, звать меня к комиссару Бачурину, и я ушла, не успев подумать о том, куда завела Кондратьева жадность к впечатлениям войны. Все опасался просидеть в штабе за шифровальной работой, что-то упустить. Ему — чтоб все сполна, чтоб не пресно. Не остерегался ничего. Думал, что все можно перемолоть. Оказалось: не мог выколотить из себя того, что увидел, и терзался.

Савелов удачно выполнил срочное задание Бачурина — реквизировал где-то для его нужд двухместные саночки — и был доволен собой и взбудоражен водкой. Упершись руками в бока, он никчемно вертелся, покачивался, ломаясь и покрикивая: «С крыла на крыло!» — передразнивая немцев, призвавших в листовках наших летчиков сдаваться и объявлять в воздухе о своей на то готовности покачиванием на такой вот манер крыльев самолета.

В длинной красноармейской шинели пробежала мимо счастливая Маша, я не сразу узнала ее в военном обмундировании.

В сумерках чернеющий слева лес пододвинулся, редела дымчатая полоса заката над его верхушками. В той стороне перед лесом взлетела ракета, за ней — другая. А в восточной стороне, где было тускло в небе, неслись змейки белых трассирующих пуль. Немцы, освещаясь, прочесывали местность.

Так наглядно близки были тот и этот фланги их, меченные ракетами и светящимися пулями, так узок участок нашего прорыва, что я остановилась с тревожным чувством, вспоминая, что говорил об этом Агашин Бачурину: немцы могут втянуть нас в ловушку и запереть.

Савелов испарился.

— Привыкаешь?

Это громко спросил, поравнявшись со мной, капитан Каско. Его бодрый как ни в чем не бывало голос вывел меня из замешательства.

— Я уж вроде давно здесь. Привыкла.

— Ну, ну. Семнадцатый день уже.

— Как это вы запомнили? А мне кажется, год целый.

— Что у меня, память девичья? Пока что в норме.

Я решилась спросить:

— Товарищ капитан, если девушка в положении… как тогда?

— Что значит — в положении? — переспросил он, остановившись, насупился и помолчал, смутившись. — Надо было не умалчивать. Ведь я тебя оформлял когда. — И в сердцах добавил: — Ты что же, рожать сюда прибыла?

— При чем тут я?

— А кто?

— Никто. Просто хотела узнать. Ведь должны ее в тыл отправить?

— Никаких особых указаний не поступало. Применяться может действующий государственный декрет об отпуске по беременности. На общих основаниях. Понятно? — И сказал уже по-хорошему, дружелюбно: — Ты вот что. Заметь себе — вопрос не по существу. Ведь это можно расценить и как путь к дезертирству…

Мне стало смешно, и он замолчал, видно было, что задет.

— Ну, лады, лады, — сказал он, подражая Бачурину, и стал спускаться по ступенькам в блиндаж, испытывая, должно быть, волнение, как каждый из нас, приближаясь к полковому комиссару.

Мы вошли в тот момент, когда Бачурин говорил по телефону. Теснились командиры. Горел фитиль, вставленный в гильзу. Акимов, неподвижный, прикрыв глаза короткими притянутыми к вискам веками, казалось, спал стоя. Было тепло, так тепло, что стоять бы вот так и стоять, обогреваясь.

— Держаться до последнего! — с силой сказал полковой комиссар. — Поможем тем, что есть. На многое не рассчитывайте. Вы меня поняли? Я спрашиваю: поняли? Выполняйте приказ! — Он велел каждые полчаса докладывать ему о положении в Егорушках, опустил на рычаг трубку, прокрутил отбой и бросил мне: — Займитесь!

Обступившие его стол штабные командиры раздвинулись, пропуская меня. Там, за ними, оттиснутый в глубь блиндажа, в короткой, оттопыренной книзу шинели, в низко на уши надвинутой суконной пилотке, стоял, горбясь, пленный.

Акимов очнулся, протянул мне небольшой узелок.

Я присела на край топчана, сколоченного для Бачурина, — поближе к свету. Развязала узелок — это был носовой платок пленного, в который разведчики сложили документы и кое-какие вещицы, забранные у него. Прежде всего я, конечно, взялась за серую солдатскую книжку, перелистала ее и на шестой странице вперилась в проставляемые здесь немцами номер и обозначения воинской части. И это непременное для них место в солдатской книжке, и сокращения, какими принято у немцев обозначать воинские части, — все это мне было известно и доступно, ведь мы на курсах это учили, учили, учили…

Зазуммерил телефон, и тут же стало понятно, что это звонят о т т у д а, хотя прошло не полчаса, а едва ли десять минут.

Но в этот миг меня отвлекло: ах, «Тью-тью-ников»! Вот и подтвердилось, как я и думала тогда, — 172-я пехотная немецкая дивизия переброшена сюда и встала снова напротив дивизии Муранова. Потому и радист, произнесший: «Капитан Тью-тью-ников нэ культурни диктор», мог знать по голосу и фамилии начальника связи полка из мурановской дивизии. Я просто разбухала от профессионального тщеславия, усердно разглядывая номер и обозначения части в этой солдатской книжке.

Немец зашевелился, следя за мной. У стола опять сгрудились, и свет почти не достигал того угла, где выжидал пленный.

Каско стоял поодаль, держа перед собой папку, готовый к докладу. Акимов с опущенными веками как бы отсутствовал, может быть спал, до той секунды, пока он понадобится.

Я отыскала щель между скованными ожиданием спинами незнакомых командиров, просунула солдатскую книжку, и упавший на нее свет от полыхавшей гильзы осветил торжество моей догадки. Но в эту же щель между спинами я увидела лицо Бачурина, его изнуренно разомкнутые брови. Вот они привычно сошлись в волевом, властном упоре, он сказал в телефон тихо и жестко:

— Немецкие танки? Но я спрашиваю: там что, есть коммунисты? Есть у вас в ротах коммунисты, спрашиваю?

У меня перехватило дыхание. Чтоб уж все подтвердить, не теряя минуты, я спросила пленного, какой он части. Заслышав немецкую речь, немец судорожно заговорил:

— Я не стрелял в русских! Прошу иметь в виду! Я унтер-офицер санитарной службы и никогда не стрелял!

— Он что, потише не может? — недовольно сказал Бачурин, не отнимая телефонную трубку от уха.

— Тише! — сказала я немцу. — Тише же. И подойдите ближе. Какой вы части?

Он шагнул и назвал свою часть, ту самую, что записана в книжке.

— Наведите железную дисциплину, — сказал в трубку Бачурин. — И ни шагу назад. Вы меня поняли? Действуйте. Я кончил.

Я подождала, пока он прокрутил отбой, и доложила. Мысли и душа его, казалось, были на отлете, но он живо отреагировал:

— Оформите протокол для сообщения Военному совету.

Он быстро разметал дожидавшихся распоряжений командиров. Блиндаж почти что опустел, и ничем не загороженная теперь гильза хорошо освещала немца. Что-то такое невообразимое высветилось на ногах у него. Куски овчинного крестьянского тулупа прикручены проволокой к голенищам и головкам сапог — для тепла.