Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

— S. Z?

— Schweres Zugpferd — артиллерийская лошадь.

— KA?

— Служебный сигнал — знак начала передачи радиограммы.

— Wk. Fl.?

— Flammwurfkörper — огнеметная ракетная мина.

Где еще найдешь такого дельного консультанта. А он у нас теперь вроде на нелегальном положении. Не положено, и все тут, и никакие соображения пользы в расчет не идут.

Но я заполняю с его помощью еще и формуляр, заведенный на его дивизию — 78-ю штурмовую Вюртенбергско-Баденскую.

«Участвовала в кампании на Западе: Бельгия, Голландия, Люксембург, Франция… 19 июня 1941 г. переброшена в Польшу, восточнее Варшавы. Границу СССР перешла 24 июня в р-не Сувалки… Вела тяжелые бои за г. Могилев, понесла большие потери. 1 августа форсировала р. Сож и 4 августа достигла Рославля. С 20 августа по 20 сентября воевала под Ельней. 2 октября дивизия перешла Десну, 13 октября подошла к Вязьме. Конечным пунктом ее продвижения был Звенигород под Москвой, которого она достигла 13 ноября. Потери к этому времени были настолько велики, что она в декабре официально именовалась «Боевой группой подполковника Меркера». При отступлении из-под Москвы попадала в окружение. Отступила до Гжатска и обороняла шоссе Смоленск — Москва и усиленно пополнялась. Затем заняла оборону в нынешних своих границах. В первых числах февраля дивизии присвоено звание «штурмовой», и она нацелена на повторное наступление на Москву…»

На этом пока что все. «Пока немец еще тут», — сказал Москалев. А потом что же будет с ним? И ведь он подписал листовку — выходит, отступился от своих, он теперь как бы с нами.

— Как вы думаете, листовка, которую вы подписали, произведет впечатление на ваших солдат?

Он задвигался, вынимая из карманов шинели руки в натянутых перчатках.

— В какой-то мере, вероятно, да.

Со вчерашнего дня он окостенел, безразличен ко всему. Впрочем, может, затаился — кто его знает, что у него на уме.

— И они откликнутся на ваш призыв сдаваться в плен?

— Я их к этому не призывал. Почему сдаваться?

— Но в листовке же сказано, что с вами прилично обращаются в плену… и так далее…

— Да, конечно, так обрисованы условия, в которых мы оказались. Это должно ободрить немецкого солдата.

— Ободрить?

— Если солдат знает, что плен — это не гибель, он может быть более отважным и дерзким, не страшась самых опасных положений.

А мне-то казалось, в нем что-то сдвинулось. Нет, все при нем — незыблемый пласт стройных, крепко связанных между собой понятий. Не отягощенный сомнениями, он всякий раз определенно знает, как ему быть.

Но вот их устав предписывает — мы изучали его на курсах в Ставрополе — немецкий солдат в плену должен отвлекать на себя как можно больше вооруженных единиц противника. Как же Тиль должен осуществлять это? Внушать мне опасение, беспокойство?

Локтем я нащупывала твердую кобуру. Если что и создавало для меня сейчас напряжение в глухом блиндаже, так это именно пистолет: немец мог вдруг решиться отобрать его у меня, пристрелить, а сам бежать. Но куда же бежать по снегу? Не без головы же он. Нет, от него не ждешь ничего такого.

— Я хотела спросить у вас…

Он пошевелился, и где-то над лампадкой переместился в моем направлении толсто навернутый на голове платок. Хорошо видна была его выбритая скула. Савелов ли его скоблил или доверил немцу бритву?

— Вот у вас на пряжке выбито: «С нами бог»…

— Да, да. Так принято в вермахте.

— Но ведь Гитлер назвал христианское учение бесхребетным, непригодным для немцев…

— Многое в учении Христа фюрер считает неприемлемым.

— Сострадание?

— Да, и сострадание. Все, что может размягчить солдата, помешать его непреклонности, долгу…

— А все же — «с нами бог»?

— Ну это — традиция. Девиз, если хотите. И потом, среди солдат есть верующие, а в штабах соединений IVд — отдел духовенства. Коротко говоря, вера, фетиш или суеверие — они вооружают солдат.

Слабая, маленькая лампадка дергалась от нашего дыхания и была ненадежна. В блиндаже было не топлено, холодно, но все же чувствовался запах немца. Пахло, как в той избе, помеченной мелом — «besetzt», и еще как-то — пахло пленным: чужой, нечистой одеждой, не нашим табаком, пахло отчаянием, страхом, чужой бедой. Этот запах устойчиво впечатан у меня в памяти до сих пор.

— Уж если с кем бог, так это знаете с кем? С той старухой хозяйкой, что пожалела вас или вашу мать, уж не знаю кого.

— О, старая матка! — с чувством сказал он, едва дав мне договорить. — Это так удивительно… Русская душа…

Бедная, причитавшая над ним старуха, оплакав его, отдав ему свою кашу, ошеломила его. Как знать, может, и у него есть святая святых, неведомое ему самому. Может, в испытаниях и муках, которые он терпит сейчас, отверзлась тугая, мертвая толща в нем. Прежде, до плена, он просто не заметил бы, что эта старуха — живой человек.

Бабу, с ненавистью и отчаянием плюнувшую ему в лицо, мы обходили в нашем теологическом разговоре, хотя и у нее русская, не безбожная душа.

Задами деревни, отгороженные от немцев пожарами, мы то ползли по снегу, то перебегали, пригнувшись, спотыкаясь о закоченевших немцев, убитых, когда еще отбивали эту деревню; опять падали и остервенело ползли, только бы уползти поскорее, спастись в лесу.

К опушке ветром нанесло валы рыхлого снега. Обогнавшие нас сани, перевалив снег, скрылись в лесу. Подтащили установленный на лыжах пулемет.

Я стояла, привалясь спиной к стволу дерева, приходя в себя, ногу от напряжения сводило, как это бывало у меня лишь во сне или в холодной реке.

Было видно, что делалось в деревне. Освещенные пожаром немцы были необыкновенно близко — я их впервые так вот видела.

Где-то позади, за деревьями Тося давилась, сдерживаясь, чтобы не кашлять. Может, немцы тут, в лесу, — по пятам идут, и надо затаиться, не выдавать себя.

Тиль оказался тут рядом, возле ствола дерева. Не знаю, что уж он чувствовал, видя так близко отсюда своих. Впрочем, он уже превращается в замороженную мумию, однако движется безо всякого, перебирает ногами и вынужден под контролем Савелова уползать с нами от немцев. «Трутень!» — ругает его Белобанов. Солдаты посмеиваются: вот ведь незадача — фрицу рукой подать до своих, а скитайся с нами, пока под немецкую пулю не угодишь.

Немцы скапливались у горящих домов, перетаптываясь на виду у нас. Должно быть, их тоже донимал мороз, и это было странно и дико, как любая наша общность. То, что там кучно стояло, шевелилось на пожарище, было таким ненавистным, как бы и не людьми вовсе. И их убитые, о которых мы спотыкались, как о камни, были для нас не человеческими мертвецами, а неизвестно чем.

Рванул возле нас пулемет, хлестнул длинной очередью туда, в их кучу. Закричали раненые. В свете пламени было видно, как немцы заметались, запрыгали; тени их задергались, лохматясь на подсвеченном пожаром снегу. Вспыхнула, разваливаясь, соломенная крыша, столб дыма ударил вверх.