Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Свет пропускали всего лишь верхние стекла в одном окне, но и этого уже хватало — снаружи занимался веселый, солнечный февральский день. И значит, беспокойный. Москалев и Белобанов, догоняя нас, уже натерпелись от охотившегося с утра пораньше над дорогой вражеского самолета.

В сопровождении Агашина стремительно вошел комиссар Бачурин, бегло оглядел всех нас, поднявшихся на ноги, — тифозную голову Маши, ее байковую кофточку, бородатого Белобанова и пиджак его с выдранными клочьями ваты.

— Что у тебя за маскарад?

Москалев с намыленной щекой, распоясанный, правил бритву о ремень, — он в замешательстве поглядел на Лизу, приняв на ее счет замечание Бачурина.

Бачурин сел, подозвал меня:

— Садитесь, лейтенант.

Я села.

— Это что, ваш домысел?

— На основании услышанного, товарищ полковой комиссар. Можно предположить, что 172-я пехотная немецкая дивизия, стоявшая против дивизии Муранова, сегодня обнаружится здесь на участке.

— Довольно смело с вашей стороны. Или легкомысленно. Убедительных данных нет еще. Так что — на кофейной гуще. Пока, во всяком случае, это так. Хотя и любопытный факт.

— Разрешите доложить, товарищ полковой… — Москалев, стерев с лица мыльную пену и подпоясавшись, вытянулся. — По данным, полученным от местных жителей, — он слегка кивнул в сторону Белобанова, — на правом фланге, за Лепехино, глубокие, с крутыми откосами овраги тянутся в сторону противника. Лично обследовал местность — подтверждается. Пустить там против нас танки немцы не смогут. И не ждут там с нашей стороны удара, не строят сплошной обороны. Возможно даже, если подтвердится, что перебрасывают оттуда силы сюда, ослабляют…

— За какой надобностью? — прервал Бачурин.

— Не понял, товарищ полковой комиссар!

— За какой надобностью обследовал?

— Подходящий участок для прорыва наших частей на правом фланге.

Бачурин грузно осел на лавке, спиной оперся о стол, распахнул полушубок.

— Вот что, Москалев, — недовольным, сухим тоном сказал, — надо работать в заданном направлении и не распылять силы.

— Но ведь выгодный участок для прорыва, товарищ полковой комиссар.

— Участок прорыва указан нам в приказе фронта: Кочкино — Нижние Дворики, и расширять его не в нашей компетенции. Прорыв свершился, наши части устремляются в глубину обороны противника. А все эти доморощенные решения ни к чему.

Вот именно — доморощенные. Комиссару Бачурину виднее. Он, военком штаба армии, возглавляет оперативную штабную группу, куда входит Москалев со всеми нами. Он подчинен Военному совету армии, тот — фронту, а фронт — Москве. В высоких штабах и решается все основательно и масштабно. Агашину лучше бы промолчать, а он вдруг с внезапным упорством:

— Участок прорыва узкий, если не расширить, втянут нас немцы в ловушку и запрут.

Только потом, вспоминая, каким было в этот момент его лицо, темное, со вздернутыми скулами, я поняла: то была, быть может, высшая точка его духовного подъема — его великое противостояние. Одно дело пререкаться, спорить с капитаном Москалевым, другое — противоречить Бачурину. Это не в его возможностях. И вот сейчас, может, единственный раз…

— Не надо паниковать, — самолюбиво сказал Бачурин и повернулся ко мне, наставляя: — Будьте и дальше внимательны к фактам. Ищите подтверждения догадкам. Тогда лишь будет дельно.

— Если подтвердится, что они оголяют, перебрасывают части сюда, — сказал Агашин, — то, выходит, немцы разгадали наш план.

Бачурин, задетый чем-то, резко сказал:

— Ты, Агашин, человек работоспособный, но тебе надо укротить свое «я». А что узок участок прорыва, так зато и удар наш чувствительнее, массированнее. — И напоследок с присущими ему подъемом и убежденностью, так хорошо, заразительно действующими: — Будем бить врага кулаком, а не растопыренными пальцами.

Наискосок от нашего большака, по проселку, движется встречным ходом черная цепочка людей. Что за воинство? Кто такие?

— Не видишь кто? — Кондратьев привстал, всматриваясь.

И я вскочила, держусь за крышу кабины.

Свершилось, значит. Кто, опираясь на винтовку, как на посох, ковыляет обмороженными ногами; кто поддерживает обессилевшего товарища… Выходят из окружения в прорубленный для них нашей армией коридор.

Жиденькая цепочка обрывается вскоре. Только и всего? Что ж так мало их? Пулями выкошены, померзли в лесах? Или бредут другими проселками?

— Фрейлейн, битте, — что-то в немце непоправимо сдвинулось с того раза, как он подвязался брошенным ему Машей платком, — как называлась деревня, где мы ночевали позавчера?

— Что ему? — дернулся Агашин.

— Спрашивает название деревни, а я сама не знаю.

— Ему-то на кой? Выясните.

— Я хотел бы запомнить деревню. Там та старая русская матка… Это удивительно!..

— Матка, — проворно ухватила Тося. — Это он насчет той хозяйки, старухи. Она разохалась, мать его поминала…

У Агашина интерес и терпение истощились раньше, чем она договорила.

— Молодец матка, — сказал рыжий капитан Каско, поняв по-своему. — Мать бы его помянуть разок с прицепом, да неохота при вас, девушки.

— Отчего ж, — заталкивая поглубже в рукава руки, озорно, но и услужливо все ж таки сказала Маша. — Если надо. Потерпим.

— Ты еще здесь? — усаживаясь, обернулся Кондратьев к Тосе.

— А где ж мне быть.

— Пехом бы скорее дошла.

— Скажет тоже, — обиделась она и зашлась простудным кашлем. — Это ведь сколько теперь идти. Машинку тащить неловко. Замерзнешь.

— У нас тут машинисток больше, чем людей, — сказал Кондратьев.

— Ну уж, дождусь вот попутной. Полегчает вам.

Увалень ты, Тося. Такая обстоятельная, вроде не на войне. Рвалась изо всех сил в дивизию, а подошло — замешкалась. То ли обстоятельность ее губит, то ли канителится, оттого что и к нам, оказалось, привыкла, как подошло расставаться.

Знать бы ей свое предначертанье, кувыркнулась бы через борт, не дожидаясь подходящего транспорта, и потопала с рюкзаком в свою дивизию подальше от несчастья.

Но она ведь опасности нисколько не береглась, свыклась.

Дальше едем без единого слова. Мороз так сковал, что мысли вялые, тугие, бесформенные. В тепло бы попасть и поесть чего-нибудь — вот и все мечты и желания.

Тиль в каске, надетой поверх Машиного платка. Ничуть ему не теплее оттого, что где-то в Германии раздетые немки кувыркаются в снегу.

Палят пушки, стучат пулеметы, слышны и ружья. Гремит непрерывно бой.

Навстречу нам везут раненых в санитарных машинах или в открытом кузове, выстланном соломой, на санях. Наша полуторка съезжает, давая им колею, и мы молча провожаем их взглядом.

Еще везут на «обратных подводах» ящики с отстрелянными гильзами. Повстречались дровни с валенками — голенище втолкнуто в голенище, чтоб не перепутать пары. Возница сошел, кнутовищем шурует, подправляет кладь, чтоб не вытряхнулась.