Елена Ржевская - Февраль — кривые дороги

Тиль, нервничая, повторял в упор в лицо ей:

— Матка, was ist los? (что случилось?) Фрейлейн лейтенант, будьте так добры, что говорит эта женщина?

В самом деле, что она говорит?

— Сейчас, минутку. — Я зачерпнула кружкой в ведре.

— Ох-хо-хо, — причитала старуха. — Матушка, пресвятая богородица наша.

Я отнесла воды Белобанову и вернулась.

Хозяйка сходила за печь, вынесла свою миску с остывшей давно пшенной кашей, поставила на стол и пододвинула миску немцу:

— Ты вон на, поешь, — и, скомкав горсткой пальцев губы, заплакала.

— Послушайте, — всполошенно сказал Тиль. — Чего эта старуха плачет?

— Не знаю.

Что с нее взять. Мало ли что взбрело ей, глядя на пленного. Может, и у нее кто-нибудь свой в плену.

Он немного поел.

— Если можно, — он взволнованно провел рукой по волнистым, расчесанным на пробор волосам и стойко сказал: — Если это можно, я предпочел бы правду. Меня расстреляют?

— С чего вы? Тетенька, вы вот плачете, вы немца пожалели и испугали насмерть.

Старуха всхлипнула, высморкалась в конец головного платка.

— Не его. Не-ет. Мне его мать жалко. Она его родила, выхаживала, вырастила такого королевича, в свет отправила. Людям и себе на мученье.

Я перевела, как сумела. Савелов спал. С печи, высунув из-за занавески голову с закрученными на тряпочки волосами, Тося пытливо, сурово смотрит, словно только сейчас впервые видит Тиля.

Ясный летный день, и движение по дорогам запрещено. Капитан Москалев выслал вперед Кондратьева и меня занять какой-нибудь подходящий дом в отбитой с утра деревне Манихино, где предстояла ночевка. Мы шли по колено в снегу; в поле над нами кружили самолеты, и мы отлеживались, скатившись в воронку. Потом на вырубке попали под обстрел, — возможно, это била наша артиллерия, но от этого не легче. Наконец добрались до Манихино. Ветер гнал навстречу нам по улице густой дым, в середине деревни уже отпылало, и огонь, подгоняемый ветром, перемахивал с дома на дом, запалив весь край. Жителей не было, прятались, должно быть, в лесу, спасаясь от боя. Вынырнувший из дыма низкорослый лейтенант-артиллерист на бегу крикнул нам, что велено всем скрыться с улицы.

— Пошел ты! — сказал Кондратьев.

Приметят ли нас сверху, налетят или нет, там видно будет. Мы грелись на пожарище, задыхаясь от дыма, притопывая, поворачиваясь к жару то спиной, то боком, и мурашки бегали по закоченевшему телу. Пылало лицо, шел пар от шинели, от промокших коленей.

Трещало, рушилось, огонь ломился в разъятое им жилище, выхлестывал из окон, с крыш. Это был дикий, бесноватый произвол огня, какая-то страшная стихия войны. А бревна, полыхая, светились оранжево насквозь, обламываясь, валились в снег, шипя и исходя искрами, превращались в черные головешки.

За треском и ревом пожара мы все же различили гул моторов. Отпрянули от огня, бросились вперед по деревне — тут уже выгорело, и черное пепелище, куда мы легли, маскировало нас на белой от снега улице.

Три самолета, развернувшись, строем заходили сюда. Взвыли оторвавшиеся бомбы, грохнули взрывы. Один самолет, описав круг, прошел совсем низко — было видно его желтое брюхо с черной паучьей свастикой, — он прострочил из пулеметов вдоль улицы и, взмыв за деревней, повернул на запад, догонять своих.

Казалось, всех в деревне побило и, кроме нас двоих, никого в живых не осталось. Но из черных развалин изб выходили бойцы. Раненая лошадь тащила на одной оглобле перевернутые сани.

Мы свернули в проулок и шли задами. В снежном окопчике приплясывал, согреваясь, часовой.

Чернели пятнами на снегу убитые утром немцы, у одного торчала вскинутая вверх крюком застывшая рука. Возле них — уткнувшийся лицом в снег красноармеец с задранным подолом шинели. Шапка съехала, оголив чисто выбритый затылок. Казалось, вот-вот он оттолкнется локтями и встанет. Но он лежал разутый, и ветер рвал с его застывших ног портянки.

Это была обыкновенная рубленая изба, уцелевшая на дальнем краю горевшей деревни. Под голубыми наличниками вдоль всего фасада размашисто, твердо выведено мелом по бревну: «besetzt» («занято:»). Я задержалась перед этим меловым клеймом. Так осязаемо, конкретно — вот здесь, за этими стенами, только что располагались немцы.

Мы вошли. Пусто. Чужой, настораживающий, незнакомый запах — пахло врагом. Окна забиты досками, и свет проникает только в незаколоченное верхнее стекло одного окна. Сбитые нары настланы соломой, и пол усеян искрошенной, грязной соломой, пустыми пачками из-под сигарет, окурками.

Кондратьев осмотрелся — он был жаден до всех впечатлений, которые может подбросить ему война. Тяжело сел на нары, на слежалую под немцами солому. В ходьбе он немного припадал на раненую ногу, но уверял, что все в порядке и ноге полезно разрабатываться.

Мы молчали. Попасть в дом, где еще держится и х тепло и пахнет не по-людски — чужим, вражеским; где о н и топтали сапогами пол, дышали тут, заваливались спать — вон сереет одеяло, забытое на нарах, откуда сорвались впопыхах, — попасть в такой дом было еще в диковинку и странно, захватывающе.

Кондратьев скручивал цигарку, похваливая немца-квартирьера, оставившего свой меловой знак, приготовившего нам исправный, протопленный дом. А у нас и привычки такой не было, чтоб метить мелом или еще чем-либо.

Кондратьев был доволен. Одного, кажется, ему хотелось: чтоб не пресно было. А то ведь можно просидеть войну в штабе за бумажным делом — шифровать, расшифровывать. А теперь и он во что-то интересное втянулся. Еще и не то будет, надо думать.

Он вдруг заговорил о цыганах. Как они зимой заехали в сибирское село, где он учительствовал после окончания техникума в Воронеже. Зима — куда им деться? Он еще холост был, спрашиваться не у кого — впустил цыган ночевать, сено на пол настелил, водку выставил и одурел от пения цыганки, звали ее Нина. Попросился — оцыганили бы, взяли с собой — кочевал бы, чего лучше. Пьяный был. А наутро проснулся — их и след простыл. В село вкатили с гвалтом, гиканьем, а ушли из села, как не были, никто не видел.

Перед тем его все тянуло в родную воронежскую деревню, а прошли цыгане, пронесся вихрь таинственной вольности, и замело обратный путь.

Приглушенно доносилась колотьба пулеметов, хлопанье мин — это бились в ближней деревне, куда еще утром отступили отсюда немцы.

У печи были свалены дрова и березовые веники, которые немцы, должно быть, похватали на растопку. Кондратьев заложил веник и поленья в печь, разжег и, когда занялось, поручив мне следить за печкой, ушел на дорогу встречать наших.

За много дней я вдруг оказалась в одиночестве. Быть всегда на людях, без передышки — эту тяготу я переносила не легко и сейчас опешила от такого приволья. Прошлась туда-сюда по избе. Подняла с полу оторванную обложку иллюстрированного журнала. На ней — фриц, смахивающий на нашего Тиля, и в таких же, как он, наушниках вместо шапки, с автоматом на животе, по колено в снегу на пустом поле. Истинный ариец, сильная особь в романтических невзгодах восточного похода. А на обороте — молодые мясистые немки, почти что голые, в одних купальных снаряжениях, отважно барахтаются в снегу у себя на родине в знак солидарности с немецкими солдатами, стойко мерзнущими в русских снегах.