Иван Арсентьев - Суровый воздух

Возможно, Клейст такого приказа и не отдавал, но летчики стали думать именно так после первых же боев на новом направлении. В эти дни штурмовой авиационный полк, которым командовал Грабов, покинул Обильное.

На крохотном аэродроме, куда он перелетел, Оленину снова не повезло. В бою его подбили. Машина стала в ремонт, и как раз в тот самый момент, когда предстояло перебазирование. Не миновать бы ему лететь на новое место в задней кабине учебного самолета пассажиром, если бы не счастливый случай.

В полку уже давно носились слухи, что в тылу на одном из авиазаводов запущен в серийное производство самолет с кабиной воздушного стрелка. О новой машине много говорили. С каждым воздушным боем все больше и острее ощущалась нужда в стрелке. Незащищенный хвост штурмовика оставался по-прежнему «ахиллесовой пятой», хорошо известной гитлеровским истребителям. И вот новый самолет прибыл в полк. Пилоты толпились вокруг него, рассматривали, ощупывали, прикидывая, кому же первому выпадет честь осваивать его в бою? И, к удивлению всех, честь эта выпала Оленину. Грабов вызвал его к себе и без обиняков приказал принять и испытать в воздухе новый самолет.

Решение комиссара изумило не только летчиков, но и самого Оленина.

«Нет ли здесь подвоха?» – подумал он, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих на командном пункте. Но комиссар, многозначительно помолчав, спросил лишь:

– Не подведете?

Это было сказано более утверждающе, чем вопросительно, но Оленин понял намек и покраснел.

– Товарищ комиссар! Да я… Да честное гвардейское… Эх, что говорить… – Оленин замолчал, опустив голову.

Сколько раз отчитывал его комиссар за ухарство, сколько раз с глазу на глаз предупреждал, остерегал от лихачества в бою. А он не слушался, срывался, подводил. И вдруг такое доверие…

– Как ты считаешь, Остап, почему он доверил машину именно мне? Кажется, по всем законам психологии следовало бы сделать иначе?

– Ишь ты, психолог какой! Иначе… У нас на Каче все иначе. И трубы ниже, и дым пожиже… – пошутил Остап.

– Все же я удивляюсь. Не ожидал.

– И я удивляюсь… – пожал плечами Остап.

Им, хорошо знающим толк в делах военных, но мало разбирающимся в делах житейских, многое еще было неведомо. Они не подозревали того, как кропотливо и осторожно счищает с них Грабов шелуху, как упорно изо дня в день борется он за них, коммунистов-бойцов; они не понимали, что последнее его приказание есть одно из решений сложной формулы воспитания «Осознанная ответственность – мать дисциплины».

В Кропоткине Оленин приземлился одним из первых. Поставив блестящую свежим лаком новенькую машину в капонир, он выключил мотор и крикнул назад:

– Приехали! Выгружайся!

Из кабины стрелка выпорхнула сияющая Таня, вслед за ней выбрался флегматичный механик и, гремя сумкой с инструментом, тотчас же полез под мотор, к маслофильтру. Над головой кружились заходящие на посадку самолеты. Оленин глазом профессионала следил за ними, давая оценку искусству пилотов. Посадка есть венец мастерства летчика, блестящая концовка, завершающая красиво исполненное произведение. Вдруг острый слух Оленина уловил новый звук, не похожий на гул моторов штурмовиков. Он машинально оглянулся и остолбенел. Совсем рядом с аэродромом, низко над бело-голубоватой равниной летел «мессершмитт». Оленин не поверил своим глазам. В центре поля с микрофоном в руках стоял Грабов, командуя посадкой полка. Никем не замеченный, немец взмыл вверх и скрытно вошел в круг «илов».

– Мерзавец!.. Сейчас откроет огонь… – сжимая кулаки, прошептал Оленин. Но «мессершмитт» в это время, выпустив шасси и посадочные щитки, погасил скорость.

«Что за фокусы?» – подумал Оленин, выхватывая ракетницу, чтоб предупредить Грабова об опасности. Гитлеровец медленно и точно приближался к хвосту переднего «ила», и Оленин, наконец, понял коварный маневр врага.

– Собьет… Собьет!.. – крикнул он, задыхаясь от бессильной ярости.

И вдруг он вспомнил, что у него двухместный штурмовик. Бросившись к кабине стрелка, он молниеносно сорвал чехол с крупнокалиберного пулемета, и тут же розовая струйка трассы впилась в брюхо «мессершмитта». Самолет качнулся, задрал в зенит мотор, свалился на крыло и с нарастающим свистом устремился к земле. «Ил», ничего не подозревая, спокойно приземлился у посадочного знака. Оленин успел заметить номер машины – это был Попов. Все произошло настолько стремительно, что Таня, не вполне понимая, что случилось, с испугом спросила:

– Товарищ командир, вы его сбили?

– Сбил, Таня, сбил нахала! – крикнул Оленин и побежал к дымящимся обломкам вражеской машины. Быстроногая Таня, увязая в снегу, не поспевала за ним. Когда она подбежала, Оленин уже рассматривал разбитый «мессершмитт». На обломке фюзеляжа, напоминающем секцию канализационной трубы, стояло два ряда белых крестиков – количество сбитых гитлеровским летчиком самолетов, а под крестами эмблема – пиковый туз.

– Мамочка… Асс!.. – воскликнула девушка, насчитав одиннадцать крестов.

– Одиннадцать и туз – перебор, Таня! Проигрался асс на тот свет!.. – воскликнул возбужденный летчик и, зло усмехнувшись, демонстративно повернулся спиной – к обломкам. По белому полю к ним бежали люди. Впереди всех был Попов.

Оленин стоял внешне спокойный. В душе он гордился своим поступком. Ведь он не только сбил врага на глазах у всех, он спас жизнь товарищу. С его круглого поросшего светлым пушком лица не сходила добрая улыбка. Но улыбка скоро растаяла.

Втянув голову в меховой воротник комбинезона, Попов, не взглянув на него, молча проследовал к сбитой машине. Несколько минут разглядывал изуродованный, скрюченный металл, затем пнул ногой бесформенную груду, плюнул в центр пикового туза и медленно пошел к своему самолету.

– Байбак ты и есть байбак… – сердито сказал ему вслед Борода, движимый чувством обиды за Оленина.

Попов резко остановился, повернулся к нему.

– Продолжай дальше… – сухо произнес он прищурившись. – Тяни лазаря: гордец, черствец, нелюдим, сухарь… Еще что?

– Брось, Попов. Тебя товарищ спас от верной гибели, а ты? Спасибо даже не сказал!

– Ерунда! Оленин не барышня; За дело благодарить буду делом, – отрезал Попов и, повернувшись, быстро зашагал по полю.

В полку о Попове ходили легенды. Было в этом странном, ершистом человеке что-то такое, что невольно притягивало к нему. Скупой на слова, замкнутый, он отличался исключительной храбростью Ему, например, ничего не стоило войти в самый свирепый огонь зениток без маневра или без всякой нужды вступить в схватку с вражескими истребителями, что, конечно, не всегда сходило ему безнаказанно. Его безрассудная, граничащая с фанатизмом смелость вызывала среди летчиков много разговоров. Одни оправдывали, другие осуждали, Оленин искренне завидовал. Однажды, после одного из удачных боевых вылетов Попова, Оленин восторженно заметил ему: