Иван Арсентьев - Суровый воздух

– Ну, Зандар, – принялся Аверин по привычке подшучивать над товарищем, – ты и не представляешь, какая паника начнется среди девушек, когда ты предстанешь перед ними на вечере побритый, с чистотой щек, равной двенадцатому классу! Ни одна из них не устоит. Ручаюсь!

– Да, насчет девушек… – подхватил Оленин. – Не накрутил бы тебе Остап хвост по приезде. Уж больно ты за Таней Карповой увиваться стал…

– Подумаешь! – насупился Аверин. – Она не жена ему. Ее дело выбирать…

– Не жена – это верно. Но и не «Метаморфоза», – насмешливо заметил Зандаров.

Аверин нахмурился еще больше, вышел за дверь.

А история с «Метаморфозой» была такова. Девушки в отместку за приставания к ним однажды сыграли с Авериным злую шутку. Как-то во время осенней распутицы, когда грязь, прилипая к сапогам пудами, отрывала подошвы, Аверин получил от неизвестной поклонницы короткое письмо. Чем дальше он читал, тем физиономия его все больше расплывалась в самодовольной улыбке. В записке было всего десяток слов:

«Приходите сегодня в полночь в землянку стрелкового тира. Вас ждет счастье!» И подпись: «Метаморфоза».

«Кто эта „Метаморфоза“? – попытался угадать Аверин, перебирая в памяти знакомых, и решил, что на месте будет виднее. В тот день он дважды летал на задание, изрядно устал, но отдыхать не лег. Боясь пропустить условленное время, он то и дело поглядывал на часы и незадолго до полуночи, провожаемый удивленными взглядами товарищей, покинул общежитие.

С моря полз густой, холодный туман. Тир, куда пригласила его таинственная «Метаморфоза», находился несколько в стороне от аэродрома и никем не охранялся. Но если днем он казался совсем рядом, то ночью, в тумане, разыскать его было нелегко. Однако Аверин верил в свою штурманскую интуицию.

Увязая по колено в чавкающей грязи, он решительно шел вперед. Дороги не было. Вскоре летчика стали одолевать сомнения, туда ли он идет. Пройдя еще немного, он увидел, что заблудился. Досада и злость охватили его. На собственном аэродроме и вдруг потерять ориентировку!

Постояв с минуту в раздумье, он решил вернуться обратно в общежитие. Однако желанного огонька в окне землянки он не нашел. В темноте прозвучало грозное: «Стой! Кто идет?» Поняв, что он наскочил на часового, Аверин невнятно ответил:

– Это я, лейтенант Аверин… Немного заплутался в тумане… Разрешите пройти!

Голос часового показался ему знакомым. «Это же моторист Остапа, Сафонов», – догадался он и виновато попросил:

– Послушай, Семен! Разве ты меня не узнаешь? Будь другом, пропусти…

– Назад! Стрелять буду! – щелкнув затвором, громко предупредил часовой.

Летчик поспешно ретировался, но тут же наскочил на следующего часового, затем еще на одного, и прежний разговор повторился почти дословно.

Больше двух часов месил он грязь вокруг аэродрома, ругаясь и проклиная «Метаморфозу», посулившую ему такое счастье. Наконец, промокший, усталый, наткнулся на огонек фонаря «летучая мышь», который авиатехники подвесили у входа своей землянки, чтоб не заблудились те, кто поднимался ночью прогревать моторы. Утром всему полку стало известно о ночном рейде Аверина. Товарищи хохотали над ним до упаду, а виновницы его «позора» сокрушенно покачивали головами, сочувственно охали, ахали, а сами за его спиной лукаво посмеивались. Впрочем, Аверин особенно не огорчался. Выспавшись после «похода», он как ни в чем не бывало опять принялся волочиться за девушками. Таня Карпова была ему далеко не безразлична. Еще прошлым летом, идя как-то с Остапом вдоль стоянки, он остановился у Оленинского самолета, где Таня занималась загрузкой противотанковых бомб. Ее маленькие сильные руки уверенно и ловко ввинчивали взрыватель в гнездо, затем бомба оказывалась на левой руке и, слегка покачнувшись, осторожно ложилась в люк. Аверин с восхищением глядел на девушку и простоял бы долго, если б Остап не окликнул его. – Пойдем, чего ты уставился на нее, как теленок?

– Хороша! Настоящая охотница Диана!.. – восторженно воскликнул Аверин.

Но Остап, не замечавший в оружейницах признаков мифологических богинь, иронически усмехнулся:

– Понес!.. Диана!

– У тебя нет художественного чутья, – горячился Аверин. – С нее бы скульптуру лепить, а не бомбы заставлять грузить.

– Хм… Попробуй слепи… – подозрительно взглянув на него, кашлянул Остап.

С тех пор при встрече с девушкой Аверин постоянно испытывал непонятное, смутное беспокойство…

Когда стемнело, в полку начался праздник. Все летающее племя собралось за столом. В центре сидел Хазаров, рядом с ним Грабов, а дальше вперемешку ветераны-пилоты, бортстрелки и техники.

Провозгласили тост за победу, крикнули «ура» и дружно опорожнили стаканы. Голоса приумолкли. Приглашать никого не приходилось. Молодежь с аппетитом уничтожала расставленные кушанья.

– Сколько радости было б матерям, если бы они увидели сейчас своих сыновей, – наклоняясь к Хазарову, с гордостью произнес Грабов, показывая на летчиков.

– Матерям? Да! А каково приходится начпроду? – ответил вполголоса Хазаров и с улыбкой кивнул в сторону начпрода, стоявшего у двери с растерянным видом… «После ужина столы отодвинули, начались танцы. Не успевал Левченко, игравший на баяне, передохнуть, как тотчас же раздавались возгласы:

– Русскую давай! Эту самую!..

Пока Черенок с повеселевшим начпродом отплясывали «Барыню», огромный Зандаров расстегнул воротник гимнастерки и взял в зубы нож.

– Лезгинку Зандару! – кричали любители. Левченко заиграл. Зандаров пошел в танце с такой удивительной быстротой и легкостью, что все поразились, откуда она взялась у этого громадного, неповоротливого человека.

Веселье разгоралось. Хазаров стоял у стены, поглаживая щеткой усы, и вдруг, забыв про свою язву, хватил такую чечетку, что летчики только диву дались.

Один Аверин не плясал. Не признавая танцев вообще, кроме «экзотической румбы», он стоял возле двери и, не отрываясь, в упор смотрел на Таню. В этот вечер девушка казалась ему особенно привлекательной. Он смотрел на нее, и в глазах его плыли круги. Таня часто оглядывалась на дверь, и летчик; стоявший у двери, относил это на свой счет.

Таня не танцевала. Она ждала, что, может быть, явится Остап. Каждую ночь он снился ей то веселым, смеющимся, то печальным, укутанным в белую простыню, каким она видела его в лазарете. Она просыпалась и подолгу лежала с открытыми глазами. Сегодня она встала рано, надела новую гимнастерку, тонкие чулки, сохранившиеся еще из дому, и, закончив несложный туалет, присела на койку.

«Что же делать дальше? – думала она, устремив в окно глаза. – Работы нет. Праздник».

Посидев с полчаса, встала, выдвинула из-под койки чемодан, вынула и пересчитала носовые платочки Остапа, уложенные стопочкой в правом углу, сложила опять.