Семен Близнюк - Костры ночных Карпат

— Я же пытался воздействовать…

— Нужно было подыграть, посочувствовать «страдающим русинам», осудить Франца-Иосифа… и даже похулить своего отца. Не смотрите на меня удивлённо, февгаднадь, надо понимать, какую тонкую игру вы упустили. Этакий разуверившийся в правоте сильных мира сего сын священника, готовый в случае чего даже помочь бежать «бедному священнику», восхищённый, наконец, его мужеством — разве это было так уж сложно? Да, вы упустили очень хороший шанс. Упустили, Дюри…

— Но ведь теперь ясно, что пути раскрытых групп переплелись случайно! — воскликнул в ответ Ортутаи, несколько ободрившийся формулой обращения своего начальника.

— Да, несомненно, —рассеянно согласился Пинеи, думая о своём. — Час назад мне сообщили, что в районе Рахова зафиксирован радиопередатчик. Группы растут в горах, как грибы, поэтому, пока мы находим одних, то другие действуют ещё более дерзко. Там, на Верховные, из каждой хаты на нас смотрят глазами врагов, на каждой тропе мы можем встретиться с реальной вражеской агентурой… Фигура священника была незаменимой и могла сыграть нам отличнейшую службу.

Пинеи устало посмотрел на Ортутаи, а тот держался бодро:

— Главное, что птичка у нас под колпаком… со всем своим выводком.

— Разрабатывать остальных — бесполезно, у них нет в руках никаких связей, это только сборщики разведданных и посыльные. А пытать попа…. Боюсь, что нас могут ожидать большие неприятности. Обработка этого греко-восточного попа вызовет по всей Верховине нежелательный резонанс. Надо ли нам превращать отца Феодосия в великомученика?

Предчувствие не обмануло Пинеи. Спустя две недели, в жаркий субботний вечер он предстал перед бароном Томаи на загородной вилле: уж очень одиозной, по мнению высоких чинов, выглядела на фоне других узников фигура священника — руководителя целой разведывательной группы.

Возвратившись в Ужгород, подполковник поспешил отправить Россоху и его сообщников подальше от Карпат.

Об аресте боевых товарищей связной Андрей Мадьяр узнал на полонине. Только-только поднялись с отарами на Плай, и Андрей никак не ожидал, что следом за ним — да ещё с ребёнком на руках прибежит жена.

— Что случилось, Настя? — шагнул ей навстречу.

— Бежим! Всех забрали… И вашего Федора, и Кобринов… и самого Россоху. Так их били!..

Ночью Андрей перешёл границу и сообщил майору о провале.

Львов тяжело задумался. Потом сказал как бы про себя:

— Жаль хлопцев. Да, жаль… Данилу повесят, а другим не миновать тюрьмы…

— Как же им помочь? — переживал Андрей.

— Помощь одна — продолжать бороться против оккупантов… Ты, я вижу, пришёл не один, а уже с семьёй. Определим — и будешь работать. Впрочем, ты вправе выбирать: возьмёшь себе мирное или наше, военное дело?

Андрей вспомнил юность, когда стал коммунистом. Вспомнил 2 марта 1933 года — день борьбы пролетариев против безработицы. Из горных сел — Скотарского, Гукливого, Каноры — пришла в Воловец колонна демонстрантов. Среди делегатов, которых, выглянув в окно, приказал выделить нотарь, был и его старший брат Степан — тот коммунистический староста Каноры, которого власти потом заменили своим комиссаром… Не успели ходоки пере ступить порог нотарской управы, как на них набросились жандармы. Демонстранты ринули на выручку, но раздались выстрелы. Когда ветер развеял пороховой дым, люди увидели в лужах крови раненых. Федор Брунцвик был убит. Жандармская пуля зацепила и его, Андрея: он yпал недалеко в поток и занемевшими руками крошил тонкий лёд…

Это воспоминание решило его выбор: чабан надел военную форму.

С началом войны погранпункт был переведён в Стрый, потом в Станислав (Ивано-Франковск). По заданию майора Мадьяр, переодевшись в обычную одежду, остался в Стрыю — понаблюдать за передвижением и вооружением гитлеровской армии.

Фашистские части рвались поскорее по главной магистрали, ведущей на Львов. Поэтому разведчик без особого труда добрался в Станислав. Связавшись с майором, рассказал, что видел.

Но фронт приближался. Мадьяр очутился во вражеском тылу и возвратился в Закарпатье. Почти два месяца скрывался дома на сеновале. И вот среди ночи его ослепили жандармские фонарики. Ничего не видя, он узнал по голосу только старосту:

— Эз аз! Эз аз! [33]— надрывался тот, извиваясь перед оккупантами.

Так был схвачен последний разведчик из воловецкой группы.

Из воспоминаний Фомы Ивановича:

«26 июня 1941 года

Подполковник Пинеи зачитал нам протоколы следствия.

Скованных одной цепью — меня, Ивана Овсака, Федора Мадьяра да Ивана Брунцвика — погнали через город к железнодорожному вокзалу.

На другой день утром были в Будапеште. В тюремной машине отвезли в Маргиткэрут, в большое, многолюдное помещение. Тминная похлёбка… кислая капуста… раз в неделю — варёный горох… Что ж, я привык к таким постным харчам ещё в монастыре. Не мог только привыкнуть к побоям. И хотя на этот раз оставили в покое, при виде одноглазого начальника тюрьмы полковника Керменци я весь застывал. Он мне казался вешателем, хотя вешал в тюрьме Шовш…

13 ноября 1941 года

Утром согнали с разных камер до тысячи узников — с кандалами на руках, связанных попарно — и длинной колонной погнали на станцию. Перевезли нас в Вац — самую большую тюрьму хортистской Венгрии, километрах в тридцати от столицы. Встретила прибывших толпа надзирателей — конечно, не с цветами, а с оголёнными штыками. Политзаключённых выстроили отдельно — в длинном коридоре и распределили в камеры-одиночки, Мне попалась 56-я, на втором этаже, где сторожем был Шимон. Недели через две ко мне подселили психически больного рыжего англичанина. Потом снова остался один. Восемнадцать месяцев — один…

11 мая 1943 года

Перед обедом в полутёмном зале начал заседать военный трибунал: судья — майор Доминич, прокурор — капитан Газдаг, восемь адвокатов — с одной стороны и столько же эсэсовских наблюдателей — с другой. В качестве свидетелей по делу нашей группы из Воловца вызвали жандармов, даже их повариху Анну Соколку. А в конце недели вынесли приговор.

Меня как будто пронизало молнией: смертная казнь! Больше я не слышал, что зачитывал судья: ничего не понимал, не помнил… Пришёл в себя в камере, когда в дверях заскрежетал ключ. Шимон загадочно сказал:

— Ну, Россоха, ты ещё живой, но ты уже умер.

— Как это понимать? — спрашиваю одними губами.

— Виселицу тебе заменили пожизненной каторгой. Теперь ты такой — пятый. Тот, с длиннющими, до пояса, усами — ветеран, сидит уже здесь пятьдесят четыре года.

Я вдруг осмелел:

— То — разбойники, убийцы, а я — честный человек. Меня освободят…

— В случае амнистии запретили тебе проживать в пограничной зоне, — улыбнулся сторож. — Кроме того, потеря на десять лет службы, а политических прав — пожизненно. И ещё стянули тысячу пенге штрафа.