Иван Чигринов - Плач перепелки

И вот остывшая танкетка уже почти час стояла в Веремейках. Танкисты напрасно тратили время, которого у них оставалось не так много, но бросать боевую машину на улице не решались. Сперва была надежда «занять» горючее в деревне. Однако поиски ничего не дали. Тогда лейтенант уже во дворе Ганны Карпиловой решился на последнее — вывезти танкетку за деревню и поджечь.

Пока лейтенант с одним танкистом ходили по деревне, второй танкист, сидя на завалинке, расспрашивал дорогу у Парфена Вершкова. Тот вышел на улицу сразу, едва услышал, что напротив остановилась машина.

— До Гордеевки далеко?

— Верст тридцать, считай.

— А если напрямик?

— Так напрямик, говорят, и ворона летала, зато дама не всегда бывала.

— А если без шуток?

Задрав голову, Парфен стал припоминать все деревни, лежащие на пути к Гордеевке, большому селу, которое находилось уже в Брянской области. Дорогу в Гордеевку из Веремеек мало кто знал, ибо у здешних крестьян не было никакой надобности ходить туда. Но Парфен в молодости возил в Гордеевку кору — ее драли тогда по всему Забеседью, и за нее заготовители хорошо платили. Пожалуй, с того времени в памяти и сохранились названия деревень.

— Сперва надо подаваться на Мокрое, — припоминал Вершков, — потом на Буду…

— Это Воробьева Буда?

— Нет, просто Буда. Но и Воробьева где-то там. А дальше Антоновка будет.

— Антоновка, — считал за Вершковым танкист.

— А за Антоновкой, кажется, сразу Гордеевка.

— Ну, а Воробьева Буда?

— Да и Буда где-то там.

— Значит, не знаешь?

— Так вам Гордеевка нужна или Воробьева Буда?

— Это военная тайна.

— Так бы и говорил сразу, а то голову дуришь! Наконец Зазыба с лейтенантом привели лошадей.

— Овсюкова еще не было? — спросил лейтенант у танкиста.

— Он же с вами ушел, — пожал тот плечами.

— Это я знаю, — почему-то разозлился лейтенант.

Вершков тем временем узнал Зазыбу.

— И ты, Евменович, не спишь? — отозвался он. — Так иди садись вот.

— Должно быть, Ганна где-то приспала вашего человека, — пошутил Зазыба.

— Какая Ганна? — навострил уши Парфен Вершков.

— Кладовщица.

— Тогда скоро не ждите, — усмехнулся Вершков.

Ночь между тем уже перешагнула тот невидимый рубеж, откуда начинается ее поворотный путь, и теперь вокруг серело. В небе потухали самые далекие звезды, словно кто-то незаметно стирал их с неба.

Беспокоясь, что в деревне они задержались слишком долго, лейтенант сказал Зазыбе:

— Мы сильно опаздываем. Боюсь, что не успеем добраться до части. Может, вы коней своих нам дадите?

Зазыба не успел еще ответить, как лейтенант начал успокаивать его:

— Вы не волнуйтесь, мы расписку оставим.

— Этих коней у нас дают и забирают, забирают и дают, — подал недовольный голос Вершков. —Как говорится, солдат дал, солдат взял.

— Не то время, Парфен, чтобы чего-то жалеть для Красной Армии, — усовестил его Зазыба.

— Так ужо ж… Только они, кажется, хромые?

— Не все.

— Значит, поправились, — усмехнулся Вершков. — Однако чудно, как это не высмотрели их? Забра-али б!..

— Не возьмем мы — возьмут немцы, — вдруг сказал, словно огрызнулся, танкист.

— И это может быть, — согласился, кивнув головой, Вершков. — Время теперь такое, что все берут и не спрашивают даже.

— Будем считать, что у нас с вами полное взаимопонимание, — не глядя на Вершкова, сказал лейтенант Зазыбе. — Лошадей вы нам даете, а расписку получите.

— Да где вы ее писать будете теперь! — махнул рукой Зазыба. — Берите уж так, без расписки. Раз надо, так надо.

Тогда лейтенант будто спохватился и заспешил.

— Лезь в машину, рули, — приказал он танкисту. Зазыба принялся раскручивать постромки, подавая лейтенанту, чтобы тот цеплял за буксирные крюки танкетки.

— А того, что с Ганной, можете и не дождаться, — вспомнил Парфен Вершков. — Она у нас смола, а не баба. Да и время как раз к тому. Самое подходящее, считай, в примаки пристать. И голова, глядишь, целее будет, и телу…

— Болтаешь, сам не знаешь чего, Парфен, — поморщился Зазыба. — Что-то ты…

— Его, наверное, женка от себя шуганула, — высунулся из люка танкист.

Лейтенанту не понравилась такая развязность своего подчиненного, и он прикрикнул:

— Ну-у, ты-ы!

Когда постромки наконец были зацеплены за танкетку, кони стронули ее с места и, храпя, потащили по улице.

— Куда это они ее? — спросил Вершков Зазыбу.

— За дворы, кажись, сожгут там. Вершков мотнул головой.

— Это зачем?

— Не на чем ехать дальше. Горючее выгорело. Но выдержат ли постромки? Коротки, пришлось надвязать, — беспокоился Зазыба.

— Кони стронули с места, так выдержат.

— И надо тебе, Парфен, абы что говорить людям.

— Какое «абы что»? — вспылил Вершков. — Самое неприятное я берегу про запас. — Он прошел немного рядом с Зазыбой, который правил лошадьми, а потом сказал: — Чем эту коробку пустую тянуть, вы лучше б погоняли по чердакам мужиков наших, попороли бы их штыками, как воробьев киловатых. А то же прячутся где-то. Окруженцы, мать их за ногу! Еще фронт не прошел, а уже окруженцы!

— Что-то я не понимаю тебя…

— Так поймешь, когда пролупишь зенки. Да поздно небось будет.

— Говори ясней!

— Да уж куда яснее…

«Неужто кто из веремейковцев дезертировал? — подумал Зазыба. — Но кто?»

Кони вытащили танкетку за выгон на край овсяного поля, и тогда откуда-то из серых потемок вынырнули Овсюков с четырехугольной жестянкой и Ганна Карпилова.

— Где пропадал? — строго спросил красноармейца лейтенант.

Тот молча потупился.

— Я спрашиваю, где пропадал столько времени?

— Товарищ лейтенант…

Но тут заступилась за красноармейца Ганна Карпилова.

— Не кричи на него, командир, — сказала она и засмеялась: — Солдат же пришел!..

Лейтенант с брезгливостью чистоплотного человека передернул плечами, но распекать Овсюкова перестал.

Зазыба с Парфеном Вершковым тем временем отцепили постромки. Из танкетки вылез красноармеец, показал лейтенанту замок от пулемета.

— Надо куда-то выбросить, — кивнул тот и взял у Овсюкова жестянку с керосином, поболтал для порядка, а затем, не жалея, начал выливать керосин на броню.

— Поджигай! — скомандовал он.

Овсюков тут же чиркнул спичкой о коробок и, не дождавшись, пока разгорится, бросил ее на самый верх танкетки. Синее пламя сначала несмело лизнуло броню, затем рванулось вверх и, став красным, охватило всю танкетку. Сразу вокруг сделалось светло, а тени, которые отбросило пламя от пятерых удрученных мужчин и одной женщины, полной своего мимолетного счастья, выросли чуть ли не до самых деревенских дворов, заплясали, будто живые.

Зазыбова усадьба находилась в коротком переулке, который не имел названия, и была там крайней. Усадьба бросалась в глаза еще с улицы просторной, в двенадцать венцов с подрубом, хатой; двор, как и положено, был обнесен тыном, а ворота, сколоченные из отесанных досок, вот уже много лет висели на почернелых дубовых вереях. Тыном двор выходил на пустошь, где с самой весны обычно росли репей и крапива; дальше, между пустошью и колхозным полем, был глубокий овраг, который терялся в сизой полыни и постепенно раздавался вширь, пока не достигал леса, затем распадался, образуя лощину, поросшую по краям болотным перцем, а посредине — бледно-розовым букашником, ползучим клевером и лилово-красными луговыми васильками. В начале этого оврага было глинище, там брала глину для стен и печей вся деревня, потому почти всегда летом дорога под окнами в переулке была словно окрашенная. Зато зимой тут все заметало и по переулку нельзя было проехать даже на санях. Окна Зазыбовой хаты смотрели на две стороны — одни выходили на юго-запад, прямо па деревню, а другие во двор, откуда видны были поле с большаком, обсаженным березами (когда-то сажал их каждый против своего надела), и лес, почти круглый год, и летом и зимой, окутанный дымкой. Рядом с Зазыбой в переулке жили Евхим Касперук, Христина Гоманькова с сыном-подростком — она овдовела в финскую войну — да большая семья Кузьмы Прибыткова, два сына которого воевали теперь па фронте. Но первым начинал этот переулок человек из зазыбенского рода, Денисов дед Иван… Был он человек болезненный и скоро, кажется, через год после того как отменили крепостное право, умер. У его жены остались сын Евмен и дочь Устинья. Денис, Евменов сын, брал жену из Зеленкович. Невесту он указал сам, но ездили за ней три раза. Сперва отец невесты, Давыд Сеголетка, не решался отдать дочь на ту сторону Беседи, в Веремейки, потом сама невеста будто чего испугалась, однако в третий раз сватов приняли. Тогда как раз веремейковцы были в Бабиновичах на ярмарке. Свадьбу сговорились справить осенью, не стали ждать зимы. Случилось так, что теперь торопил уже отец невесты: сваты из Веремеек попались сговорчивые и не запросили большого приданого, а мать жениха даже кужельным [2]не поинтересовалась. Все Веремейки ходили тогда в Зазыбову хату смотреть Денисову невесту. Марфа сидела с грустью в блестевших, будто заплаканных, глазах, но была красива, всем приглянулось ее смуглое, почти цыганское лицо и волосы цвета воронова крыла. Жених тоже был под стать невесте: лицо светлое, брови черные, волосы русые. Со временем волосы эти пополовели, будто их пылью присыпало на большой дороге, наконец и вовсе стали седыми на висках и возле ушей, а на макушке заблестела плешь. Марфа с годами не изменилась, только стала слишком тихая, руки старалась прятать под фартуком: от работы они у нее были в синих сужильях. Родила Марфа Денису одного сына, Масея. Может, были бы у них и другие дети, да в четырнадцатом году, как началась воина с кайзером, Дениса забрали на румынский фронт. Оттуда он вернулся из госпиталя — отпустили долечиваться к семье в деревню. Тут он и две революции пережил, а когда в восемнадцатом году пришел в Забеседье из Унечи Щорс набирать добровольцев, Денис достал из сундука свою солдатскую фуражку с блестящим околышем, с которой даже не была снята кокарда, и записался в красное войско. Может, он тогда и не попал бы к Щорсу, но вышла неожиданная ссора с отцом: цыгане увели с луга их жеребую кобылу, на которую возлагались большие надежды в хозяйстве, и виноват был Денис, так как не остался в ночном, а сбежал в деревню к жене. Тем не менее Зазыба будто прикипел к революции — через всю гражданскую пронес он веру в нее, познавал исподволь, зато крепко и навсегда.