Игорь Шелест - Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла.

Так и было бы в полёте двух лётчиков, когда один строго подчинён другому. Но здесь создалась психологически экстремальная ситуация: в кабине самолёта оказались два мастера… Чемпионка, убеждённая, что настал, наконец, её звёздный час показать лётчику-испытателю, чего она достигла в акробатических полётах, и этим либо покорить его, либо унизить, а он, отдавая должное её мастерству и не догадываясь о том, в каком страшном азарте самоутверждения она находится, доверил ей полностью самолёт…

В те дни всяко говорили о возможных причинах катастрофы, но вот этой, истинной причины, заключённой в столкновении двух сильных натур, никто вроде бы не высказал. Да и возникни такая мысль, можно ли было её объективно подтвердить: Веры не стало, а Жос все ещё находился между жизнью и смертью?

Но если в аэроклубе молодые люди глубоко переживали гибель своей чемпионки, не захотевшей почему-то раскрыть над собой парашют, то в институте, где работал лётчиком-испытателем всеобщий любимец Жос, молодёжь прямо-таки клокотала: и возмущением в адрес несчастной Веры — здесь были убеждены, что только она, вечно взбалмошная и нелюдимая, могла так нелепо сломать в воздухе самолёт! — и желанием немедля бежать в госпиталь, дежурить у койки Жоса, отдать ему свою кровь, умолять врачей сделать всё возможное и невозможное, чтобы его спасти.

Да, известие о катастрофе маленького акробатического самолёта в институте буквально всех потрясло. Здесь так привыкли, идя на работу, в последнее время видеть над аэродромом плещущийся в косых лучах утреннего солнца беленький самолётик и улыбаться ему, словно бы приветствующему их, что противились воспринять его рухнувшим, превращённым в груду белесого металлолома. Мысли идущих теперь по утрам на работу то и дело обращались к человеку, ещё так недавно летавшему над ними… И, как это бывает с людьми, лишь потрясённые несчастьем, они, может быть, впервые осознают, кем для них был этот человек.

Специалисты постарше, думая в эти дни о Тамарине, видели в нём сильного, смелого рыцаря воздуха, творчески одержимого и вместе с тем общительного, интересного человека… Коллеги помоложе видели в Жосе свой идеал для подражания… Ну а девушки — те не прятали подступающие слезы. Вот почему в первый же день несчастья его товарищи по работе, студенты вуза, где преподавал Тамарин, потянулись к госпиталю, и, когда перед входом собралась толпа, пришлось выйти главному врачу.

— Кто вы ему? — спросил он очень устало и с трудом пряча раздражение. — Я хотел бы видеть самых близких его родственников…

В толпе на несколько мгновений возникло замешательство, и тут раздался голос, отчётливо прозвучавший в тишине:

— Считайте, мы все ему самые близкие родственники!..

И сразу же все загалдели, выражая единую мысль:

— Доктор… Ради бога!.. Как он?! Скажите, будет ли жить?!

Старый врач уставился на толпу, стараясь постигнуть что-то, его удивившее, потом с болью сказал:

— Положение крайне тяжёлое… Будем надеяться… Заверяю вас, мы сделаем все, что только в силах…

И в последующие дни у госпиталя собирались люди, желающие услышать хоть что-то обнадёживающее, — по телефону дозвониться было не просто. Толпились допоздна. Предлагали свои услуги в круглосуточном дежурстве возле больного… Вот здесь и выяснилось, что у Жоса, оказывается, нет родственников.

Жос очень медленно выходил после операции из наркоза. Сознание то выхватывало из сплошной непроглядной мути какие-то парящие над ним среди белых пятен глазищи, то теряло их, будто погрузившись опять в мутную топь… Потом он почувствовал прикосновение к руке чьей-то руки, обхватившей запястье, и понял, что считают пульс. Это было его первой вполне отчётливой мыслью среди бесконечного мерцания бредовых вспышек и полного беспамятства.

Потом его куда-то везли по длинному коридору, и он видел перед собой спину сестры в белом халате и ряд светящихся шаров, как лун, на потолке…

Он вновь открыл глаза и увидел перед собой большое окно и за ним ветки дерева с пожелтевшими редкими листьями. И тут вдруг к нему наклонилось ясное и бесконечно близкое, самое дорогое лицо… И он ещё не мог понять: во сне ли это или наяву?.. Он попробовал чуть шевельнуть забинтованной головой: нет, прекрасное виденье не исчезло… Тогда он прошептал:

— Надя!

— Тс… милый!.. Ради бога, тихо, а то меня выгонят!..

Она быстро склонилась и поцеловала его. Лицо её светилось, а из глаз лились слезы….

— Бедная моя, — прошептал он.

— Врач сказал… самое страшное позади…

Она хотела улыбнуться, но по щекам её безудержно катились слезы:

— Ах, как глупо… Вместо того, чтоб тебя ободрить…

Он сделал попытку приподняться, но его резанула невыносимая боль в спине, в глазах замельтешили красные кольца, потом они исчезли, и он полетел куда-то в пропасть…

Когда очнулся, увидел перед собой серьёзное лицо врача. Тот пытливо вглядывался ему в глаза, держа в руке его запястье. Жос поискал глазами:

— А Надя?..

— На сегодня хватит, — сказал врач, — вот сделаем сейчас укольчик, и будет легче…

— Она придёт?

— Если не будете, голубчик, терять сознание при её появлении.

Приблизилась сестра со шприцем, и все ему стало как-то безразлично.

Он проснулся и увидел за окном темень. С потолка светила круглая луна. Врач сидел рядом на стуле.

— Отдохнули бы, — сказал Жос, — я чувствую себя совсем не плохо.

— Нет, правда?.. — встрепенулся врач. — А то давеча вы меня напугали…

— Клянусь, — Жос попробовал улыбнуться, насколько позволяли бинты. Врач потянулся за термометром.

— Ну-ка-с… Утку?

Жос мотнул головой.

Врач вышел, а Жос предался грёзам: захотелось думать о Наде.

…Вспомнился изумительный вечер в начале июня.

— Боже, какая сирень!.. Здравствуйте, Георгий Васильевич!

Наденька распахнула дверь, и он увидел её глаза, полные восторга и теплоты, склонился к маленькой смуглой руке, промолвил:

— Счастлив вас видеть!

— И я тоже… — сказала она мило, естественно. — Вот сюда повесьте плащ и проходите, а я мигом поставлю цветы… Что за сирень!.. Персидская…

— Сирень вся из Персии родом, Надя, — заметил он, — и так называемую простую тоже можно называть персидской.

— Вы и об этом знаете? — вскинула она брови. — Готова вас слушать… через пятнадцать секунд, хорошо?.. Сейчас только возьму молоток и расплющу концы веток, чтобы легче впитывали воду.

Он прошёл в комнату. Следом за ним вошла Надя с сиренью в высокой вазе и поставила её на стол, что был прямо против входной двери — небольшой полированный стол. Отойдя, залюбовалась:

— Чудо как красиво! И аромат, аромат — по всей квартире! Но что ж вы, однако, стоите? Прошу вас, — жестом она указала на одно из двух кресел в правом углу. Между ними низкий журнальный столик, на нём под стеклянной крышкой стереофонический проигрыватель. Весь угол тёплым «солнечным» светом освещал торшер.