Сергей Доровских - Только бы выжить

Он помолчал:

– Я места у Марьиного лога хорошо знаю. Коли старик с хвостом будет, мы увидим, и вернёмся тихо. А коли один будет, тогда что ж…

Алесь нагнулся ближе к командиру:

– У нас вонь Колдун меткий, он тогда предателя пиф-паф. Баранчика мы хоп, только нас и видели!

– А, может, не будем его, того? – размышлял командир.

– До Марьиного лога три версты, – махнул рукой Мицкевич. – Коли и почуют бобики, пробежать не поспеют, мы утечём.

– Не, убивать старосту не будем, – всё же решил Игнат.

– А коли он уйдёт, мы пойдём до баранчику, а тут бобики, а? – не успокаивался Алесь. Он говорил живо, словно внутри заводился и уже кипел мотор. – Тогда что? Вдруг засада? Не, мы его пришьём, выждем минуту-две. Коли будет тихо, возьмём наше добро, и айда в дорогу. Командир, так лучше будет!

Игнат Савко надолго задумался. Партизаны уже испекли первые лепешки, делили их, настроение поднялось.

«Да, баран бы всех спас, с сытыми животами прорвались бы к пуще!» – думал командир, жадно пережевывая горячий несолёный мякиш, вкус которого будил в сердце воспоминания о доме.

– Значит, мы пойдём с Колдуном? – наконец спросил Алесь, дожидаясь решения.

– Да, – не сразу выдавил Игнат, и нахмурился.

Тревожно и медленно приближался рассвет, окна запотели от прохлады. Староста не покидал дом. Огня после грубого ночного визита он не разжигал и сидел, затаившись и обхватив ствол ружья. Порой им овладевала паника: казалось, что вот-вот в Белые мхи ворвутся партизаны, и они повесят его на разлапистой берёзе. Чудилось, он даже слышал, как скрипят во дворе её старые сухие ветви. Их раскачивал ветер, но стонали они будто под чьим-то весом. Самообладание не сразу, но возвращалось, и он думал: даже если так, то и пусть. Когда-нибудь должны закончиться его мучения, и хорошо, если скоро.

Лишь когда рассвело, Михась выглянул во двор. Пёс ожил и поскуливал, забившись в будку.

– Держись, живчик, – сказал старик. У пса не было клички, он всегда подзывал его свистом, но теперь староста подумал, что будет окликать Живчиком. Он пожалел его, бросил в миску бараний мосол. Тот даже не вышел, а ещё глубже забился в конуру и затих.

«Как бы не издох, – подумал старик. – Эх, шельма, тебя-то, глупого, за что?..»

Михась знал, что все вокруг него почему-то страдали. Может быть, всё потому, что он с детства ненавидел зло и насилие, но не умел противиться им. А не сопротивляться злу – значит, уже быть на его стороне… Или просто судьба. Хотя, сказать так и махнуть легче всего. Но и ответить, почему мир устроен уродливо и несправедливо, он тоже не мог.

Начинался новый день, солнце едва пробивалось через плотные облака, сосны шумели. Старик проковылял к плетню, положил ладонь на жердь и вздохнул. Именно в эту тихую минуту для себя он решил, что выполнит требование партизан. С чистым сердцем. Это ничего не исправит, конечно. Лесные бойцы будут также бескомпромиссно ненавидеть его. Никакими барашками не смыть клеймо предателя. Пусть так. Но если он и на самом деле безнравственный и конченный мерзавец, враг рода человеческого, то нужно сейчас же сообщить о случившемся полиции, подготовить засаду в Марьином логу. Но так он… никогда не поступит, нет. Хотя бы потому, что уже поздно. Его спросят – почему не сделал этого сразу, как партизан ушёл? Его бы выследили с собаками.

Так что выбирать поздно.

Впрочем, можно ничего не предпринимать, и жить дальше. Вряд ли партизаны отважатся на вторую дерзкую вылазку. Раз послали бойца за провизией, дела у них неважные. Старик быстро обрубил начавшийся в душе спор. Выбор сделан. И он принял его как единственный верный.

Закурив, он подумал, что поступит так, как решил. В том числе потому, что ему на самом деле захотелось помочь. Сделать доброе дело… для себя. Может быть, найти оправдание, исправиться, или нет… Как это назвать – неважно, теперь уже всё неважно. Староста сделает то, что попросил партизан, притом спокойно и тихо. Вернётся домой, и завтра наступит новый день, потом следующий. Конечно, будет много плохого, придётся и дальше служить немцам и делать работу, за которую старика будут ненавидеть всё сильней, но… в душе у него будет хоть какая-то опора. С этой простой и почему-то согревающей мыслью он поплёлся в овчарню. Выбрав барашка пожирнее, он полязгал ножом об оселок и принялся за дело. Думая о событиях минувшей ночи, Михась не сразу заметил, что кто-то навис чёрным силуэтом в дверях:

– Староста, ну и как тебя понять-то? Ты же в контору должен был зайти, совсем плохой стал на старости лет? – старик по голосу узнал Троху. Это был тот самый уголовник, который убил его сына в драке, сидел в Бобруйске, а с приходом новой власти вызвался служить в полицию. Сейчас он смотрел на старика снисходительно, с усмешкой и любопытством. Казалось, что высокий детина видит всё насквозь, будто знает о ночном визите, а главное о том, зачем и кому староста режет барашка.

Полицай улыбался, и Михась помнил, что с таким весёлым и беспечным видом Троха мог убивать направо и налево.

– Да занемог я, прохворал…

– Али прохворал? А барана режешь!

– Спина ноет, жир потребен натираться, – Михась нагнулся к барану.

– А я вижу, темнишь! – Троха рассмеялся добродушно, но от этого смеха у старосты пересохло во рту.

– Как есть, не хочешь не верь. Ты по какой справе до меня?

– А вот не задаром я всё ж таки волосному старшине сказал, что тебе давно пора искать замену. На ходу, что было минуту назад, забываешь. Я ж тебе сказал, что ты должен был быть в конторе, там важный гость приехал. Али снова забылся?

– Да приду я, приду!

Старик отвернулся, показывая, что разговор окончен. Он копался в тёплом нутре, барашек смотрел мутными глазами, в них застыли удивление и ужас.

Спустя час, взяв подмышку учётную книгу, староста появился в конторе. Там на самом деле был небольшой переполох – прилетала важная птица. Михась не мог понять, кто он – свой ли, или немец, вроде бы даже окружной комиссар, или с волостного управления, старик путался в должностях оккупационной иерархии. Говорил этот человек только по-русски и весьма чётко. Он задал много опросов, и староста вспотел, поминутно заглядывая в талмуд. Статистику по продналогам он знал хорошо, но боялся ошибиться, словно от каждого слова зависело, останется ли у него голова на плечах, или слетит, лишь только он доковыляет к выходу.

Впрочем, приезжий хотел выглядеть добрым, участливым. Видя, как утомил старика вопросами и уточнениями, он улыбнулся. Михась, утерев пот с шеи, попробовал тоже, но лишь скривил беззубый рот.

– Михась Елизарович, – человек обратился к нему тепло, но большая залысина, птичьи черты лица и вся манера его вызывали внутреннее содрогание. Старик так и не понимал до конца, кто перед ним. Выработанное с годами чутьё подсказывало, что этот человек щелчком ногтя может сделать так, что старосту увезут в застенки. – Перестаньте волноваться, дорогой вы мой. Я не слепой и вижу, как вы старательно относитесь к обязанностям. Недочёты быстро исправите, не сомневаюсь. Но всё же помните: работая на великую Германию, их просто быть не должно! Но ведь важно и другое, – он привстал и стал расхаживать. Остановился перед портретом Гитлера, будто фюрер мог оценить всю правду и своевременность его речи: