Сергей Зарин - Души военные порывы

Меня должны были назначить к своему первому номеру тем же днем прибытия, однако произошла какая-то заминка, и сейчас я был простой автоматчик. Но – с навыками пулеметчика. Поэтому, когда враги пошли в пешую атаку, моя прицельная планка уже была установлена на 400 метров – дальше этой дистанции я высовываться не собирался.

Я помню своего первого фрица. Это был молодой мордатый парень, отчего-то закрывший лицо повязкой, оставив открытыми лишь глаза. Но я почему-то до сих пор убеждаю себя, что это были глаза именно молодого человека. Я поставил эти глаза посреди скобок прицела, а вместо носа приделал им мушку. И нажал на крючок.

Глаз я не зажмуривал, поэтому отчетливо видел, как из-под квадратной каски густо плёснуло, голова вывернулась, как у пристяжного в тройке коня, и захватчик грузно упал на землю… а следом – его глаза.

Между нами были что-то около двухсот метров – огромное расстояние, но я видел все с необъяснимой четкостью – и мушку, и глазную прорезь, и разом подогнувшиеся колени воина. Видимо, сказалось чрезвычайное нервное напряжение. Хотя, упавшие рядом глаза, я, понятно, дорисовал в своем воспаленном воображении.

Затем уже была простая работа. Нет, красивых мыслей в той ситуации не крутилось. Вообще никаких не крутилось. Одна только смекалка, а у нее, как известно, не мысли, а так, помыселки. Верхоглядные идейки насчет того, что нужно сделать сейчас, чтобы выжить: туда прыгнуть, там укрыться, а вот туда лучше не смотреть – там опасный дрын танка разворачивается. Или пулемета… БТРского. И я прыгал, укрывался, и внимательно следил за обстановкой. Наверное, поэтому и не убили.

Атаку отбили, как мне показалось, довольно легко, и после мы занялись сбором раненых. Хотя командиры орали, чтобы сперва мы пополнили боезапас за счет убитых, но было трудно смотреть на тех, кто еще вчера ехал с тобой в товарняке на войну. И вот – приехал. А она тут же откусывала руку или ногу. А кому и голову. А кому и полголовы. И жижа пахучей грязи в абсолютно сухой степи тоже не добавляла позитива в мировоззрение… Тяжело все это было.

Крики раненых. В книгах про старые войны это обозначается просто: крики, и всё. Ну, или вопли. «Страшные вопли» еще фигурируют. Ну, или «жуткие». Вот знаешь, я ползал по траншеям и просто не слышал раненых, пока шел бой. А сейчас стоял рёв. И в этом рёве было всё: и крики, и вопли и ругань вперемешку с мольбами. Смех даже какой-то был. И всё это прокатывается неприятной рябью вдоль твоего хребта. На войне вообще все воспринимаешь через кости. Сердце закрывается раньше, а вот кости – никогда. Поэтому звуки раненых пронизывали весь скелет. Было еще тяжелее.

Мы с Тимуром окопались слева от основных наших ударных сил. Задача полка на сегодня состояла в том, чтобы отбить незначительную высотку, что скорее мозолила глаз нашим генералам, нежели несла хоть какой-то стратегический смысл. А может, я и ошибался.

Тем не менее, германцы, что закрепились на ней, имели силами, превосходящими наши, по меньшей мере, в полтора раза. Нет, на самом пупке земли находилось не более роты противника, но зато у него была связь с основными силами, которые по первому же свистку щедро высылали, сперва по воздуху, кучу летающих смертоносных предметов, а потом уже по земле – дополнительных солдат и технику. Не менее смертоносных.

Непосредственно нашей же задачей являлось подавление точек противника c расстояния 800-1000 метров. Занятию такой позиции (сам полк был, понятно, гораздо дальше) способствовали многочисленные овражки плюс утренний туман, что скрыл наши с Тимуром передвижения.

Тимур – мой земляк-сибиряк. С Красноярского края. Охотник и молчун. При этом – человек и парадокс! Все, что я знал о нем – так это то, что он был черен, как негра, с голубыми глазами, как у викинга, и с украинским говором, как у Тараса Бульбы. А по фамилии – Панин.

Черный Тимур Анатольевич Панин с украинским говором из-под Красноярска в степях Ставрополья– вот и все, что я о нем вызнал за последнюю неделю, которую мы простояли с ним в ночных пикетах. А так как ночью болтать на посту «строжайше не полагалось», то это вполне Тимура и устраивало. Отсюда и мои пробелы в его биографии.

Итак, мы выставились в назначенное время в назначенной точке, и Тимур поворотил ствол нашего пулемета в сторону высотки. Я проверил боезапас – нам выдали полторы тысячи патронов – 6 коробок, заправил ленту, прочистил подачу от возможных грунта и травинок. Затихли…

Конечно, мы понимали, что шесть коробок мы не успеем выпустить. Скорее всего, нас уже на первой засекут и «начнут вычесывать», как выразился сам Тимур. Поэтому три коробки я, по приказу первого номера, оставил у треноги. Сама тренога дожидалась своего часа в ямке от древнего колодца, которую мы приметили еще ранее в ста-ста пятидесяти метрах от нашего нынешнего положения. Ее я установил как раз по пути сюда.

Про Тимура рассказывали в полку буквально небылицы, будто он заговоренный, но только заговор действует в радиусе семнадцати миллиметров от его шкуры. Остальные рядом с Тимуром, к сожалению, дохнут без счета. Долгое время он даже ходил без второго номера, дабы не брать грех на душу, в который он, по всей видимости, поверил. Но – пришло пополнение, а вместе с ним приказ о назначении. После назначения к Тимуру прописался и я. Мой первый номер за неделю сказал лишь то, что его зовут Тимур, его папу – Анатолий, а фамилия на их двоих – Панин. Где живут, узнал позже. Для всего остального я был в глазах моего первого военачальника слишком мертв.

Вот и теперь он не проронил ни слова, несмотря на то, что я громко шебуршал и совершал все мыслимые ошибки, которые только можно было совершить при подготовке пулемета и его позиции к бою. Объяснялось его терпение просто – Тимур со мной уже попрощался.

А заговоренным он стал после случая с вражеским бронетранспортером: тот выехал справа из чащи прямо навстречу роте нашего полка на марше. Ни ответной бронетехники, ни противотанкового вооружения у наших не было. Много гранат, еще больше патронов и просто море отчаяния.

Машина противника уже заворочала башенкой, когда ударил пулемет Тимура. Нет, его винтовочные пули были не в состоянии нанести хоть какой-то ощутимый вред толстой угловатой броне. И хотя иногда на войне бывало, что под правильным углом пули пробивали бронированную машину, но таких углов в той ситуации точно не предвиделось. Тимур выцеливал жерло тридцатимиллиметровой авиационной пушки, что доворачивало в его сторону. А попутно он отстреливал триплексы и фонари огненной колесницы.

Как обычно, секунды тянулись часами, а изменений – никаких. Пушка довернула и заговорила. Все, кто видел эту дуэль со стороны (укрытий, разумеется) ждали, когда наш пулеметчик превратится в розовое облачко и опадет на грунт желто-вишневыми осадками. Однако этого долго не случалось – снаряды разили других нерасторопных или неумных стрелков, но никак не могли зацепить упрямого пулеметчика, который стоял на земле твердо, неподвижно, и посылал от пуза примерно уже 168-й маленький снаряд в колесный танк. При этом само оружие в руках худосочного Тимура едва дрыгалось, выплевывая свое презрение благородным металлом к металлу чужому.