Александр Андреев - Берегите солнце

Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.

— Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.

Я сказал Тропинину:

— Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.

Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам…

Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.

В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.

— Вот он, — шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.

Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.

— Это вы, товарищ капитан? — сипло, с остановками прошептал лейтенант. Лицо его осунулось, кривоватый нос заострился, верхняя губа обнажила кончики зубов. — Как меня садануло… Мина упала сбоку… почти у самых ног… Лицо успел отвернуть, а то бы и лицо… своротило набок… Не знаю, вылечат или нет… Боюсь, инвалидом останусь… Без руки… — Он вздохнул с хрипом и замолчал. На лице выступил пот; капли его как будто переливались в свете лампы. — Жарко… — Левой рукой он сдвинул с себя полушубок, открылась грудь в бинтах. — Жаль, товарищ капитан, самая хорошая пора началась… Фашистов погнали… До слез жаль…

— Не огорчайся, Саша, — сказал я. — На наш век войны хватит. Мы еще пошагаем с тобой. Меня тоже однажды садануло, — думал, конец пришел: шестнадцать осколков влепили. Ничего, выбрался. И ты встанешь…

— Хорошо бы, если так, — ответил Кащанов. — Но боюсь… — Он вдруг резко перевернулся на левый бок, отрывисто вскрикнул, глаза туго зажмурились, а раненая рука, сильно ударившись о стену, упала безжизненно, как веревка. Из сомкнутых век выкатилась крупная слеза, подержалась немного на ресницах и сползла на щеку. Он умер: не выдержало сердце.

Я возвращался в штаб, не видя дороги, в глазах скопился какой-то дрожащий туман, и все вокруг рябило, искажалось… «Как неожиданно обрывается жизнь! — думал я. — Минуту назад он был уверен, что вернется в строй, пусть даже инвалидом, без руки… Как легко, как просто и как страшно…»

В избе вокруг стола в одних гимнастерках сидели командиры рот: старший лейтенант Астапов, лейтенант Рогов, комиссар Браслетов, Скнига, начальник штаба Тропинин. После морозной стужи они раскраснелись и ожили в тепле. Удачно проведенный бой воодушевлял и веселил.

— Что ты так долго? — воскликнул Браслетов. — Заждались. Есть хочешь? Картошка давно сварилась.

Я молча снял полушубок, повесил на гвоздь у двери, подпоясал гимнастерку. Ощущение смерти еще не покидало. Я сел к столу. Хозяйка принесла капусты, поставила картошку в эмалированном блюде, разваристую, исходящую горячим паром. Раскрыли банки с консервами, оставленные в избе немцами. Астапов из-под лавки достал жбан с водкой.

— Ругать не станете? — спросил он меня.

— И я выпью. — Я помолчал немного, усмиряя внезапно нахлынувшее чувство жалости к Кащанову, к этим вот сидящим вокруг блюда с картошкой людям, к бойцам, находившимся в обороне на лютом морозе, к себе самому. — Наливай… Лейтенант Кащанов умер, — сказал я.

— Как! — воскликнул Браслетов, вскакивая. — Совсем недавно я с ним разговаривал! Я еще предупредил его, чтобы он не отморозил в пути руки или ноги. Он даже усмехнулся: ничего, говорит, товарищ комиссар, мина не доконала, так мороз не возьмет, он наш, русский… Поди ж ты!..

— Что ж, друзья, — сказал Астапов, вставая. — Помянем добрым словом нашего боевого товарища: толковый был командир, простой, не из трусливых…

Выпили. Закусили. Я спросил Браслетова:

— Люди накормлены?

— Да. Кухни пришли.

— Хорошо. Пусть командиры взводов следят, чтобы не было обмороженных. Через каждые полтора-два часа делайте смену: одна половина в обороне, вторая в избах — пусть греются.

— Все будет сделано, — отозвался Тропинин и, выйдя из-за стола, наскоро оделся. — Я отлучусь в роты. Водку не пью, а поужинал недавно. — Он вышел, но тут же вернулся — встретил в сенях командира бригады. Вместе с Олениным вошли в избу несколько командиров-танкистов. Мы попытались встать, но Оленин остановил.

— Приятного аппетита, товарищи командиры! — Он схватил первый попавшийся стакан. — Что ж, с ходу! — Выпил, сорвал с себя полушубок, шлем, швырнул на лавку. — Раздевайтесь, — сказал он своим спутникам. — Подведем итог дня. Обсудим, что делать дальше. — Оленин разрумянился, тоненькая ниточка усиков потемнела в тепле, русые волосы взъерошились, и выглядел он совсем юным. — Позвольте вам доложить, товарищи, результат боевого дня: сожжено, подбито и захвачено тридцать два вражеских танка.

— Два на счету моих артиллеристов, — сказал старший лейтенант Скнига, вставая.

Чертыханов, приблизившись к столу, обратился к Оленину:

— Разрешите доложить, товарищ подполковник?

Оленин, круто обернувшись на табуретке, с любовным уважением и с улыбкой посмотрел на Прокофия.

— Ну, ефрейтор?..

— Один танк на моем счету, — браво отрапортовал Чертыханов. Бутылочкой поразил!

— Молодец! — Оленин встал и, развеселившийся, довольный первым успешным боем и от этого щедрый на доброту, обнял Прокофия. — Спасибо за службу, ефрейтор.

Чертыханов, вытянувшись, рявкнул во всю силу, так что подполковник вздрогнул и зажал уши:

— Служу Советскому Союзу! — и отступил к порогу, к связным и телефонистам.

Оленин, посмотрев на меня не без зависти, качнул головой.

— Повезло тебе, комбат. С таким парнем воевать можно. — Он рассмеялся, темная полоска усиков оттенила белизну зубов. — А что, если я заберу его у тебя?

— Не пойдет, — сказал я.

— Не пойдет? Ко мне? Сейчас спросим. — Он опять крутанулся на табуретке, слегка задетый моей уверенностью и категоричностью. — Ефрейтор Чертыханов!

Прокофий с готовностью очутился перед глазами комбрига. Оленин спросил, заглядывая ему в глаза:

— Пойдешь ко мне служить?

— Никак нет, товарищ подполковник.

— Я сделаю тебя своим помощником. Научу танком управлять.

Прокофий польщенно ухмыльнулся.

— Танк — это хорошо. Это славно. Крепость! Но пехота лучше. Мы пехотинцы. В пехоте вольготней живется. Шагай себе на своих на двоих, как по нотам. Так что извините, товарищ подполковник: характером мы с вами не сойдемся.