Изяслав Котляров - Побег из детства

Лешка подошел к Сенькиному дому, когда на подводу, устланную сеном и еловыми лапками, опускали гроб. Еще громче заголосили женщины, молча склонили головы мужчины. На мгновение показалось, что все глядят на него, Лешку, осуждающе и строго. Он стоял, боясь оторвать взгляд от истоптанной, усыпанной соломенной трухой земли.

– А, дзіцятка маё! Ды што ж гэта ты нарабіў?!

– Ромочка-а! Милень-кий!

– Ой, люди добрые! Да что ж это такое, а?!

– От войны уберегла… От войны… А теперь? Не могу-у!

Лешка вздрагивал от этих слов, как от ударов. Ну почему, почему тогда не удержал Сеньку? А ведь мог… Что мог? Разве сам не хотел бежать вместе с ним? Вот сейчас бы и он рядом с Сенькой, Ромкой и Витькой лежал… Странно… И никогда больше не смотрел, не дышал, не… Стоило только не разжать тогда на заборе пальцы, не послушаться бабушки – и все…

Заскрипели колеса телеги, угрюмо зашуршали шаги, и Лешку властно захватила собой толпа, бредущая за гробом. Он сам не понимал, как очутился рядом с Сенькиным отцом. Сначала Лешка узнал его деревянный, обшитый кожей протез и только потом виновато глянул в страдальческое лицо Алексея Семеновича. Полы его пиджака были распахнуты ветром. Он тяжело переступал, увязая непослушной деревяшкой в дорожном песке. Алексей Семенович тоже заметил Лешку и бережно опустил руку ему на плечо:

– Эх, тезка, тезка… Не уберегли мы с тобой Семена. На мине… Мало, что ли, их за войну мне досталось? И в танке горел… А вот живу. Сыночка, кровинушку свою, пережил… Эх!

Он замолчал, еще ниже опустив голову. Теперь Лешка отчетливо видел на побелевшем лице Алексея Семеновича крохотные крапинки пороха.

Тихие тени развесистых лип бесшумно скользили по лошади, по телеге, суетливо ложились под ноги. За спиной Лешки кто-то вполголоса рассказывал:

– Пробовали они развинтить эту мину, да не сдюжили. Тогда костер развели – и туда ее. Залегли, ждут, а взрыва нет. Ну, этот рыженький, Сенька, что ли, вызвался посмотреть. Наклонился, чтобы костер раздуть. Тут как раз оно и бабахнуло… Всех троих – на кусочки…

Дорога круто свернула, и сразу же из-под низких березовых ветвей выглянули покосившиеся кресты могил и кирпичная стена каплицы.

– Леш, а жаль-то как, Леш, – Фимка Видов – сосед по парте – тормошил его за рукав, наверное, совсем не замечая, что уже давно плачет.

На беленькой Фимкиной матроске с голубым отложным воротником медленно расплывалось мокрое пятно. Лешка глянул на него – маленького, горестно съежившегося – и не удержал душивших его слез…

– Последний день – учиться лень! Мы просим вас, учителей, не мучить маленьких детей! – Серега Шивцев уже в который раз выкрикивает эти слова и, кажется, даже пританцовывает, размахивая брезентовым ремнем своей сумки. – Последний день…

Лицо Сереги раскраснелось, светлые волосы рассыпались, упали на глаза. А он все кружится, притопывая, по бугристому асфальту у подъезда. – Учиться лень…

Лешка стоит, прислонившись к кирпичной стене. Молча, отрешенно. Насуплено смотрит, как мальчишки из пятого «Б» штурмуют двери, в которых непробиваемо стоит техничка тетя Нюра. Она будто обнимает дверной проем, воинственно поставила рядом с собой истрепанную, уже почти безлистую березовую метлу.

– От, сорванцы! Ну куда, ку-да?! Вот я вас метелкою! Прозвенит звонок, уйдет первая смена, и впущу. Как на пожар спешите. Вот я вас…

А подъезд гудит, полнится голосами.

– Мишка, хлеба принес? – допытывается кто-то.

– Лень, дашь списать задачку, а то математичка проверить тетрадь грозит, – жалуется Колька Свирин.

– Чего стену подпираешь? Боишься, что обвалится?

Лешка не сразу понял, что последние слова адресованы ему. Только когда Толик Щеглов шутливо толкнул его плечом, вымученно улыбнулся:

– Да так… Стою…

Толик был Лешкиным соседом по дому. И ни молчаливая неприязнь взрослых, ни то, что Щеглов учился уже в шестом, а Лешка только в пятом классе, не мешали им дружить. Вместе спешили на рыбалку, собирали щавель, плели из конского волоса тетиву и натягивали ее на ореховые луки.

– Да, жаль твоих дружков… Глупо все получилось, – вздохнул Толик. – Особенно Ромку жалко. Он у нас в саду недавно на трофейной гармошке наяривал.

Раскачиваясь, все такой же веселый, подошел к ним Серега Шивцев и, неожиданно оборвав свое «последний день – учиться лень», выпалил:

– Дураки они. Ми-не-ры!

Лешку словно током ударило. Кинув к стене портфель, схватил Серегу за воротничок футболки:

– А ну, повтори… Артист! Не зря тебе Сенька обещал бока намять. Не зря, понял? На!

Лешка с такой силой толкнул Серегу, что тот, пятясь, споткнулся о булыжник и под веселый хохот плюхнулся на землю.

– Уймись, Леха, это ведь он бати своего слова повторяет. Сам слышал. Дескать, минеры выискались. В мужское дело полезли. Так им и надо…

Толик обхватил Лешку за плечи, уводя его от все еще сидящего на земле Сереги. Но Серега не был бы Серегой, если бы даже в этом позорном положении не нашелся. Так и не поднимаясь, он вдруг, словно ни в чем не бывало, запел свое:

– Послед-ний де-ень – учить-ся ле-ень…

Хохот возобновился с новой силой. Но теперь он был другим, одобрительным. Ай да артист!

А эхо звонка уже трепетало, голосисто перекатывалось под кирпичным сводом. И толпа как-то сразу отхлынула, обнажая школьный двор с бугристыми клумбами, окаймленными красным кирпичом, и кусок мостовой с редким, утонувшим в песке булыжником.

Веселый, крикливый поток внес Лешку в школьный коридор и не отпускал почти до самых дверей класса. Лешка привычно бросил портфель на подоконник, подвинулся, уступая рядом место Фимке Видову, и опустил крышку парты. Равнодушно глянул на черную доску в белых меловых подтеках… Но необычным был взволнованный шепот, необычно горестно пустовала парта Сеньки Аршунова и Витьки Шалымова. Лешка на мгновение представил, как в соседнем пятом «В» вот так же пустует за партой место Ромки Шейна. Конечно, случалось и раньше такое. Тот же Ромка однажды целую неделю на улицу и носа не показывал, слова сказать не мог. Даже в комнате своей шептал, будто на уроке. А ходил, смешно сказать, в каком-то белом пухлом ошейнике, который компрессом, что ли, зовется. Но то у него ангина была. А потом Ромка снова орал не хуже паровоза. И на катке такие кренделя выкручивал на коньках-снегурках – позавидуешь! Но теперь… Теперь уже никогда не придет в школу, не сядет за свою парту, не наденет коньки… Ни-ког-да! Раньше Лешка и знать не знал, что есть такое беспощадное слово…

Под самым потолком в коридоре снова гулко трепыхнулось эхо звонка. И сразу стало тише. Лешка даже слышал, как осыпается за окном шорох с тополиных ветвей. Фимка еще ниже опустил голову, сердито черкая карандашом по обложке дневника. И вдруг весь дернулся, словно его ударили: