Павел Федоров - Последний бой

— Спасибо. Все хорошо. Кибитки на двоих — это здорово! — ответил я.

— Вы с Сережей в одной повозке? Знаете, какой чудесный парень наш Сереженька! Вам повезло! А впрочем, у нас тут все ребята хорошие!..

С трудом, как-то неловко поправив распахнувшиеся полы курточки, она пошла навстречу подходившему доктору Левченко.

— Это Паша Данченко, наша медицинская сестра. Прасковья Егоровна,— поправился Сережа.— В одном из боев Пашу ранило. Доктор ампутировал ей руку. Понимаете, инструментов не было хирургических и усыпить было нечем. Пришлось резать обычной пилой. Паша — это чудо-человек! Мы все ее любим,— заключил Сергей.

Я быстро сжился с госпитальными товарищами и полноправно был принят в их крепкую и дружную среду. Мария Ивановна рассказала ребятам о моих странствиях. После этого даже Сабир, пригубляя кружку с горячим чаем, сказал:

— Вот ты какой, а?

— Какой же, Сабир? — улыбаясь, спросил я.

— Боевой шляп! — ответил он.

Однако на другой же день снова принялся ворчать на нас с Сергеем.

— Кушаит и спят, потом опять ишо кушаит, болтает... А мы далжны яво мяс, котлет, молоко таскать, лошадь пасти. Зачем мне-то нужен такой байрам? [1] Байрам — праздник (татарск.). Лучше в роту пойду, фашист стрелять стану. Баста! Суляшь биткан! [2] Суляшь биткан — разговор окончен (татарок.).

Ворчание свое Сабир заключил крепкими, редко употребляемыми в татарском языке словами.

— Ты что сказал, Сабир? — спросил я.

— Нисява! Иди к шорту!

— Знаешь, друг, ты нам надоел со своими причитаниями,— проговорил Сергей.

— Надоел, так искай другой денщик!

— Опять причитания? — строго посмотрел на него Сергей.

— Он не причитаниями занимается, а ругается скверно!

Тут я не выдержал и обрушил столько звучных и сочных слов на татарском языке, что у Сабира от удивления отвисла челюсть, узкие глазки округлились. Он никак не ожидал такого поворота.

— Сегодня же скажу начальнику штаба, чтобы он написал приказ и отправил тебя в роту.— Я рассердился не на шутку.

— Зачем такой сердитый? Ты татарин, да? — Не закрывая расширенных глаз, он резким толчком ладони сдвинул на затылок летную, с голубым околышем, пилотку.— Он — татарин!

— Нет, я русский.

— Татарин! Так разговариваит!

Я попытался объяснить ему, что вырос среди татар и у меня там много друзей:

— Но не было таких, чтобы так скверно ругались.

— Латно, земляк, прости, болше не буду,— тихим, виноватым голосом проговорил Сабир.

— Ты забываешь, что он командир, лаешься, лезешь с разными дурацкими поучениями и упреками. Надоело нам! — проговорил Сергей.

— Конешно, командир... Хм...— Сабир поскреб за ухом.— Если бы хоть фуражка была, какой есть у нашего командира полка, товарищ Гришин. С кренделем тут! — Сабир шлепнул себя по пилотке. Молоток и серп есть, а тут шляп... Вот у нас там, в селе, тоже и русские жили, мечеть была и церковь. Когда все в колхоз записались, палнамоченный приехал, собрание созывал и говорит: «Мы вам даем семенной материал пшеница, а у вас складывать яво некуда. Один наротный опиум надо закрывать... Что закроем, церковь или мечеть?» Татары кричат, что надо закрывать церковь, а русские — давай мечеть. Яралаш такой пошел, никакого парядка нету. Вдруг один старик поднялся, около своей лысой головы тюбетеем махает, кричит: «Слово мне давай, товарищ палнамоченный!» Тот увидел яво, думает, что мудрый старик, зря тюбетеем махать не станет. Знак ему подал — айда, говори, аксакал. «Напрасно мы тут шумим, столько шапок зря изорвали. Такой простой вопрос... Церковь можно закрывать, а мечеть нельзя...» — «Почему церковь? Что такое он говорит?» — зашумели опять мужики. «Потому, что на мечети серп уже есть! Раз серп есть, молоток поставим. Будет советский мечеть».

Должен заметить, что в госпитале самой важной лечебной процедурой был смех. Он слышался утром, за завтраком, за обедом, особенно когда молодые санитарки привозили и раздавали партизанское варево. Смех звучал весело, дружески. Он был мягким и доброжелательным и тогда, когда к разведчику Пете Сафонову приходила из шестого батальона жена — молоденькая, румяная, тонкобровая Ксюша.

Ксенечка, как ее ласково называли партизаны, приносила в желтой грибной корзинке выглаженные, аккуратно заштопанные майки, трусики, душистые краснобокие яблоки. Принаряженная во все чистенькое, с накинутой на плечи косынкой, целовала разомлевшего от радости Петьку и, потрепав его за вихрастый чуб, сбросив модные туфельки, залезала в кибитку наводить порядок. С цигаркой во рту Петька толкался возле передних колес, нетерпеливо оглядываясь, исчезал в кибитке.

Чьи-то завидущие глаза видели, как Ксюшины пальчики ловко завязывали матерчатые дверцы армейской палатки, слышалось веселое ее щебетание и по-хозяйски басовитый Петькин говорок.

Жизнь, как и человеческую мысль, никакая война приостановить не могла. Да и никто этому не препятствовал. Но если вдруг нечаянно нагрянула любовь, то влюбленные подавали в штаб полка заявление, просили разрешения на вступление в законный брак. Командование приглашало молодых людей на беседу, выясняло прежние семейные обстоятельства и, если не возникало препятствий, давало добро.

Так поженились разведчики Петя Сафонов и Ксения.

Слушая милое Ксюшино воркование, раненые, ковыляя на костылях, с трепетом обходили сафоновскую кибитку, многозначительно улыбались, забывая на какое-то время о суровой, неумолимой жестокости войны.

Да, смех был самым целебным и незаменимым лекарством. Как-то после обеда я проспал время подъема. Меня разбудил длительный, раскатистый на весь лес хохот. Он был гортанно-мягкий, приятный и заразительный, как хорошая задушевная песня.

— Кто это так? — спросил я у подошедшего Сергея.

— Полковник...

— Какой полковник?

— Наш Гришин, командир полка.— Сергей говорил, а сам радостно посмеивался.

В то время Гришин был в звании майора. Но я ни разу не слышал, чтобы его называли в соответствии со званием. Раз командир полка, значит, уважительнее и авторитетнее будет полковник, а то и просто «наш Гришин». Его авторитет у подчиненных был неоспорим, а боевая слава, как говорится, бежала впереди его коня.

Давно хотелось увидеть его, но не было случая. И меня потянуло к веселому смеху этого выдающегося партизанского командира. Захотелось посмотреть, что за «крендель» пришпилен к его фуражке, который так покорил Сабира.

Гришин сидел на чурбаке, в надвинутой на лоб черной фуражке с морским крабом на околыше. Упругое лицо с прямым носом, острые светло-серые глаза, напряженный, быстрый поворот головы и голос — крутой баритон.

— Кабы, да або как... Если уж пошел, так уж без всяких там «кабы», должен знать, куда придешь! Эх ты, герой.— Гришин вскочил — собранный, быстрый, по-кавалерийски ловкий в движениях. Одернул поношенную гимнастерку, привычно поправил маузер в деревянной коробке, планшет с картон. Снаряжение обтягивало его плотную, коренастую фигуру. Прямым носом, волевым, упирающимся в воротник подбородком и крутолобым лицом он напоминал что-то давно знакомое, едва уловимое, багратионовское... Сравнение пришло внезапно, как озарение, и никогда уже больше не покидало мое сознание, а, наоборот, прочно утвердилось, когда я увидел его в Бовкинском лесу в жарком наступательном бою во время прорыва блокады. В черном кожаном пальто, с маузером в руке, в круто надвинутой на лоб фуражке с тем самым морским крабом, командир 13-го полка Сергей Гришин шел широкими властными шагами прямо в боевых порядках, и мне казалось, что я слышу на весь лес голос его, отличающийся от других, звучащий с упругой краткостью: