Светлана Нина - Дымчатое солнце

Неустойчивым почерком она наносила карандаш на записки. «Все в порядке, Витя». Все в порядке…

Наверное, другие женщины считают обыкновенным после такого процесса не питать к отцу ребенка злобных чувств… Это ведь нормально, естественный ход событий. Но она не могла. Не могла в первую очередь понять, не то что принять. Ведь от понимания до принятия путь короток.

Страх, безысходность, какая-то общая серость и бессмысленность всего сущего сопровождали Женю в больнице. Тело от боли иногда словно распадалось на отдельные части.

В конце августа уже навязчиво пахло сентябрем. Дача Скловских с ними внутри надвигалась на осень. Успокоенное увядание ударялось о двери и окна. Ощущение запакованности, зачехленности, свойственное осени, предчувствовалось. Вылезающее солнце обдавало, захлестывало, засасывало желтизной, поглощало в неизведанные дали космоса своего цвета.

– Как ты можешь считать этот кошмар? – спросил Скловский дочь, зайдя в комнату и ясно заставив ее сжаться и накрыть ладонью потрепанную книгу стихов Есенина. Что в нем находила Влада, в целом не особенно увлекающаяся литературой, было загадкой для отца. Впрочем, читала она лишь пару стихотворений. Остальные не западали в душу, как это и бывает даже с творениями больших поэтов.

– Значит, нахожу в нем что-то привлекательное.

Скловский пожал плечами, едва не разъев сам себя от надменности, как можно быть такой глупой.

– Убери. Еще не хватало, чтобы об этой маленькой пикантной тайне узнали за пределами нашей общности.

Влада со спокойной яростью взглянула на отца, но перечить не отважилась, зная, что в делах, подобных этому, он имеет настоящее чутье. Еще бы – пройти такую школу увиливаний, изменений морали, закрытия глаз на явный идиотизм и несправедливость… Влада сама не понимала, что вопреки пламенным изобличительным речам отца, напитанным фальшью, не чувствует неприязни к их автору.

– Золотая середина – это не русское. То целуют царю пятки и в священном благоговении идут на войну, то расстреливают его. Воевать-так положить всех, лениться – так по-емельевски, со щукой и тупым существованием. Запрещать – так великих поэтов, которые посмели сказать что-то не то! Сказать ярко и правдиво…

– … запрещать именно тех поэтов, которые и имели свое видение и подлинный гений. Это я понимаю, неужели ты не знаешь? Разве в царское время не гнали Пушкина и Лермонтова? А царя почитали от необразованности. Оставь эту тему, девочка. Ты слишком кипятишься. Не суди ни о чем категорично. Ни одно предложение со словом «никогда» не имеет права произноситься умными людьми. Всегда есть исключения. Всегда! Мы должны зреть здраво, глубоко. Вникать во все нюансы.

– Да, папа, – бесцветно ответила Влада и уставилась в окно. – Только вот тошнит от социалистического реализма. Нельзя отринуть все, что было хорошего.

– Пушкина никто не отменял.

– Если бы он не был на стороне декабристов, отменили бы. Все помнят, что он был против царя, но никто не думает, что он и против современной власти был бы. Забывают лишь тех, кого удобно.

– А тебе не приходило в голову, что ни одного гения прошлого века не отменили, потому что они как раз ратовали за то, что и произошло? А вот современные… Ну нравится им бунтовать.

– Они бунтуют не потому, что им нравится этот процесс, а потому что видят все насквозь и свысока.

– Не советую тебе говорить об этом кому-то кроме меня. Впрочем, ты умница. Но что ты имеешь против советской культуры? Грамотность населения составляет теперь девяносто процентов. А раньше образование было доступно единицам. И не поднялись бы ни твой Есенин, ни наш Маяковский из босяков, если бы не советская власть. Ты говоришь ерунду узколобого бунтаря. Бунтовать было модно двадцать лет назад. Теперь пора успокоиться.

– Это неправда, они были известны еще при старом режиме.

– Только потому, что режим этот изжил себя и все тяготели к новому.

– Бунтовать свойственно каждому поколению… – со странной для нее горячностью, которую обнажала только при отце, сказала Владлена. – Потому что старшие замыкаются на глупом консерватизме, пусть и свеже выстроенном. Надо прорывать эту стену и вносить нечто новое. Хотя я и далека от политики.

Отец с ехидством бросил на дочь неуловимо звучащий взгляд.

– Не потому ли ты читаешь опальных поэтов, что они запрещены? Тебе бы только жить сыто и говорить умные слова, – подытожил Скловский не без самодовольства, присущего человеку, считающему себя эрудированнее и выдержаннее оппонента. С Владой так говорить отваживался лишь ее отец. А она лишь в его присутствии чувствовала, что не может быть неоспоримо правой и лучшей во всем. Каждый сильный человек в душе преклоняется перед кем-то даже больше, чем размазня, ведь заострен на громкие эмоции.

Влада не нашла, чем крыть. У нее сощурилось сердце.

Дочь – это тайна и нежность, которую нужно было оберегать. Идеальная женщина, которая никогда ничего от него не требовала. По крайней мере, недавно было именно так. И Скловский не допускал мыслей, что что-то изменилось. Идеальная женщина, которой у него никогда не было. Остальные разочаровали, да и никогда особенно не очаровывали. Сына же можно было пинать как недостойного себя.

Отношения Влады с отцом просто рассыпались во времени. Воспоминания наводнили разум. Окружали призраки счастливого, как у большинства, детства, несмотря на сложные цепи отношений в семье и голод, военное почти положение. От собственных иллюзий и воспоминаний, досаждающих, делающих легче, отбиться оказалось непросто. В любых условиях ее изгибающаяся сущность, как цветок, тянулась к свету. Отец забивал своим искаженным авторитетом, мать вызывала отвращение слабоволием. Было от чего пребывать не совсем в ладу с собой. Владимир считал, что в лихие времена, ведь в конце концов ослепление молодостью сменилось жестким приятием фактов, люди не имеют права закапываться в собственных мелких проблемках, потому творчество индивидуалистов последней поры аристократии запрещено для пользы. Но что может быть важнее для человека, чем мир его личных замкнутых в голове мыслей? И чем плохи деятели искусства, выплескивающие в вечность свои переживания и потаенные мысли, если они могли помочь, избавить кого-то от ошибок и спотыканий, если делали это совершенно? Но это преследовалось, считалось недостойным в период, когда массовое было важнее единичного. Влада как бы и одобряла такой подход, но в то же время что-то сокровенное в ней тихо возмущалось. Индивидуалистам место было в отрезке, который им в школах не преподавали.

– Индивидуалистам место всегда и везде. Большинство гениев – индивидуалисты, – как-то она из духа противоречия заявила Владимиру, хотя постепенно училась на что-то прикрывать глаза, что-то пропускать. Вместе с тем это не мешало ей негативно отзываться на похожие поступки других людей.