Аркадий Кузьмин - Свет мой. Том 4

Ну, мало-помалу я вытянула у него признание, как его, слепого и доверчивого рыцаря, женили. В общем, без него его женили. В прямом, истинном значении. Из-за этого он, значит, вовремя даже не смог прочесть мою поздравительную телеграммку: именно в день присвоения ему лейтенантского звания, как он вышел с выпускного училищного бала, так уж больше и не попал обратно в училище. Как залучили его, чистенького и свеженького, те предусмотрительные сестры, как напоили водкой и женили на своей сестре, так уж больше – ша! И не выпустили его никуда. Они ведь там же, в училище, работали и поэтому отлично знали, кого им получше выбрать и кто потом ни за что не будет брыкаться-отбрыкиваться.

А матушка у них (я и ее повидала) пройдошная – сто очков вперед любому даст. Ядреная, круглая, с гладким лицом. Она не могла не быть сообщницей дочерей.

И ведь, что обидно: он до этого вовсе не гулял ни с какой из этих сестриц. Однако они его затянули к себе, подпоили и спать уложили. Наутро он протрезвел лежащим в постели рядышком с одной из сестриц, и вся квартира это видит… Все как нельзя проще для смекалистых сестриц. Они его и Риту еще в постели и поздравили… А он-то, такой податливый, отзывчивый теленок решил грех свой прикрыть постыдной женитьбой этой. Тут и естественно еще: он курсантом жил пять лет в очень ограниченных рамках, а к тому же мало знал или вовсе не знал женщин, но любил обихоженность, не отказывался от нее (я сама его приучила к ней). Так и стал, наконец, взрослым мужчиной, собственником жены.

Он на сложившееся обстоятельство ссылался, напирал на него.

– При нашем-то женском голоде на мужчин… – игриво сказала Рая, – может, она и влюбилась в него? Бывает у нас. Когда-то я, например, не могла быть равнодушной к одному военному, стройняшке, из-за того, что он носил до блеска наваксенные сапоги.

– Ну, так поговорили с ним по душам… – Нина Федоровна торопилась досказать: – Он все беспокоился, приму ли я нормально Риту, если она приедет к нам, на жительство вместе с ним, – ему назначение сюда дают. С тем-то он и прикатил домой. На разведку. Но все равно теперь для меня его постыдный женительный акт был равноценен смерти чего-то очень-очень дорогого: в пропасть ухнуло безвозвратно все хорошее, святое, чем я жила-дышала столько лет.

XXI

В купе вошел светившийся юным лицом Коля, но, неожиданно увидав, что его место занято, а мать говорила что-то всем – она лишь глянула на него приветливо и взморщила лоб, – он замялся и затем находчиво сказал, что возьмет журнальчик с полки; достал его и, не мешкая, снова вышел.

– Да, да; только далеко не уходи, сыноченьку! – взмолилась Нина Федоровна вслед ему. И продолжала: – У нас Леня погостил одну недельку, как опять в Москву подался. И вскоре уже прибыла с ним и она, его бессовестная совратительница. На постоянное жительство. Ужасно расфранченная и раскрашенная. Ну, точно клоунада.

– Молодец, что хоть не побоялась ехать в такую даль и глушь, – одобрительно сказала Люба. – После-то Москвы…

– А что ж ей оставалось делать? – судила Нина Федоровна. – Торчать в своей Москве – вдали от мужа? И чего же ей бояться? Мы ведь не съедим ее, да и она сама не из пугливых: о, палец в рот ей не клади – откусит руку! Места и климат у нас здоровые, отличные, толчеи такой, какая бывает в столице, нет; Лене, как молодому военному специалисту, неплохую квартирку выделили – так чего ж ей не жить! На всем-то готовеньком… Все условия… Я много хуже когда-то начинала…

Я чем еще недовольна. Раз я пришла к ним, молодоженам. Грязища в комнатах – невиданная. Словно сам Наполеон у них по дому прошел. Все кругом запущено, завалено всем, чем попало. Гусар со шпагой завалится. Я даже растерялась, встала на пороге: «Что это у вас?! Приборка или так всегда»?! А Леня мне уже с какой-то досадой отвечает: «Мама, меня же не отпускают со службы, чтобы постирать белье»! Это ему-то стирать ее же белье! Его-то белье я сама стирала в то время. Никому не доверяла. Даже его раскрепощенной жене.

– Точно также и для моего брата, когда он женился, наша мать целых три года стирала белье, – сказала Люба.

– Конечно, мать есть мать, – повторила с воодушевлением Нина Федоровна. – Не для себя живешь. Но она, Рита, здоровая – лосиха да еще и не работала пока нигде и не могла справиться с делами в своей семье! Не пойму… Надо делать небольшие, но частые постирушки, пока не накопился воз грязного белья! Да какая ж выйдет из нее хозяйка! Видите ли, как поймала муженька, так уж и не может не только постирать платье, но и сварить обед толком!

Как что, так у ней готовы отговорки: я не знаю, не умею, делать не буду, не хочу; я для того замуж выходила, чтобы не работать и пожить в свое удовольствие. Меня надо обхаживать, за мной ухаживать, и муж должен обеспечить меня всем. Да подумаешь, великое дело для него-то, для здорового мужчины, – постирать бельишко или суп для меня сварить! Да такое для него должно быть подлинным счастьем, раз я с ним. О! Какая она мастерица рассуждать да причитать. И живет-то она так, чтобы ей лишь хватило до обеда, и все; о дальнейшем она нисколечки не думает, на завтрашний день не рассчитывает.

– Ой, и я не представляю, – покаялась Люба, – как все-таки как можно жить, например, без водопровода и газа. Я бы не смогла, наверное. Да, в двадцать лет мы, девушки, еще такие вывернутые: прежде всего, мечтаем о том, чтобы он был обязательно метр восемьдесят ростом, а над всем остальным еще не задумываемся.

– Вот! Вот! Как сын мой, пропащий… уже двадцатисемилетний. Он, Леня, по первости еще оправдывался передо мной: «Но она же, женщина, чего-то стоит, мама. И умная, и красивая». Я не заблуждалась вместе с ним: «Что она нарядная – не спорю; что умна, стройна, что обаятельна – нет, не соглашусь с тобой. Она – обыкновенный понедельник. Без малейшего чувства юмора, без чувства меры во всем». И хорошие вещи на ней не выглядят: как-то все аляповато. Вот уж по Сеньке и шапка, – до чего удачно сказано нашими предками. Напялит на себя какие-нибудь орластые брюки и щеголяет в них дома и на улице! Я мысленно себе сказала: «Да это счастье, что женщина юбку носит; несчастье, что она покушается на мужской гардероб». Леня отстаивал ее умственные заскоки, – объяснял все тем, что она еще затукана темпом столичной жизни. «Чем же ее тукали? – разражалась я. – Дай бог, чтобы сейчас так припеваючи, как она, жили бы жены других мужчин. Знать, она ни к чему неспособная, не только к супружеским обязанностям: если бы была хваткой, то и училась бы в институте, цеплялась бы за ученье, за знания. А она после школы никуда не поступила и не стремилась даже поступить, не могла себя заставить налечь на учебники, программы институтские. Она, стало быть, – пустое место».