Аркадий Бабченко - Чечня Червленая

Ночь, плац. Двухметровые сугробы. Вечерняя прогулка. Рота марширует по плацу. Строй ведет сержант.

Сержант: — Песню запе-вай!

Солдаты поют — плохо, не ритм и не в ногу.

Сержант: — Отставить! Че, обмороки, петь разучились? Песню запе-вай!

Снова поют и снова плохо.

Сержант: — На месте! Вы че, бараны? Придембелели? Будете у меня гулять, пока не споете! Я из вас сделаю Чепрагу! Снять рукавицы! Прямо! Раз, раз, раз-два-три! Рота! Песню запе-вай!

Рота с голыми руками ходит по плацу и поет песню.

Ночь. Сортир. Татринцев с Сидельников сидят на корточках, приспустив штаны.

Татринцев: — Первый раз за три дня… Я первые две недели вообще на очко не ходил. А ты?

Сидельников: — Одиннадцать дней. Ох… Морковь, с детства не переношу…

Татринцев: — Капуста пошла… Вот бы через день в наряд по столовой, а? Хоть нажрешься от пуза. А то от ихнего бигуса ноги с голодухи протянешь. Я помнишь какой мясистый был? На двенадцать килограммов похудел. А ты?

Сидельников: — Слышь, Вован. Помоги. Ремень снять не могу.

Он стоит в подштанниках и кителе, туго перетянутом ремнем. Вдвоем они пытаются снять ремень. Ничего не получается.

Татринцев: — Надо резать.

Сидельников: — А потом?

Татринцев: — В третьей роте возьмешь. Если не получится, завтра сходим к чипку, разденем кого-нибудь. Старшина отпустит, ему главное, чтоб по отчетности все сошлось. Давай?

Сидельников: — Черт с ним. Давай.

Строй солдат в казарме. Перед ними за столом восседает майор — толстый кучерявый мужик в очках с круглым бабьим лицом и визгливым голосом.

— Солдаты, — говорит он, — я обещаю вам, что никто из тех добровольцев, которые дадут свое согласие служить на Кавказе, не попадет в Чечню. Я набираю команду в хлебопекарню, я обещаю вам, что вы поедете со мной в Беслан и будете печь булочки на хлебозаводе. Есть будете от пуза. Кроме того в Чечне сейчас нет войны, там сейчас перемирие. И все эти восемьдесят погибших в сутки, о которых говорят средства массовой информации — ложь. Большинство из них погибает по своей глупости. Итак. (он открывает штатное расписание роты) Рядовой Татаринцев Владимир Александрович, вы согласны служить на Кавказе?

— Никак нет.

— Почему?

— Товарищ майор, я хотел бы служить поближе к дому.

— Ну, на нет и суда нет.

— Рядовой Сидельников, вы?

— Так точно.

— Рядовой Киселев?

— Никак нет.

— Рядовой…

Поезд, в купе набиты солдаты как сельди в бочке. В одном кубрике по тринадцать — пятнадцать человек. Они сидят на лавочках, словно грачи на проводах. С верхних нар свешиваются босые грязные ноги. Невыносимая духота, вонь. Но солдаты в шинелях — их попросту некуда класть. Все свободное пространство занято вещмешками и сапогами. На полу под столиком спят двое, свернувшись калачиком. Сидельников, Татаринцев и Киселев сидят на одной полке. Рядом с ними — Тренчик.

Сидельников: — Кисель, у тебя хлеба не осталось?

Киселев: — Нет.

Тренчик: — Майор, пидарас, сутки не кормил уже. Возят-возят солдат на войну, а кормить их так и не научились…

Поезд останавливается. За окном — забор, над ним — пулеметная вышка; на вышке за пулеметом — здоровенный амбал, обнаженный по пояс. На соседних путях стоит эшелон со сгоревшей техникой.

Тренчик: — Мужики. Смотрите.

Он показывает на бэху с оторванной башней.

Под окнами идет осетинка, лицо закутано. Тренчик, высовываясь в приоткрытое окно: — Тетенька, а что это за город?

Осетинка: — Моздок, ребятки, Моздок.

Разгрузка. Солдаты выпрыгивают из вагонов, слышны команды: «Быстрее, быстрее! Строиться поротно!»

Колонна солдат идет мимо эшелона, из последнего вагона повара выбрасывают заплесневелый хлеб.

Тренчик: — Хлеб! Мужики, хлеб!

Он выбегает из строя, подбегает к хлебу и запихивает две буханки себе за пазуху, еще две берет в руки. Его прогоняют. Тренчик возвращается в строй, к нему тянут руки, он разламывает хлеб, делит.

Тренчик: — На. На.

Из строя: — Дай мне!

Тренчик: — На. На. Ну хватит, хватит, больше нет! Только нам осталось.

Он отламывает хлеб Киселю, Сидельникову, Вовке.

Колонна идет по дороге.

ТИТРЫ: «Моздок»

Взлетное поле в Моздоке. Очень много солдат. Постоянное движение, крики, стоны, суета. На взлетку непрерывно садятся вертолеты, из них выгружают раненных и складывают вдоль бетона. Раненные кричат. Их на носилках бегом несут в полевой госпиталь, развернутый тут же на взлетке. Одного проносят рядом с героями, это белобрысый парнишка, он сидит на носилках, а его правая нога почти оторвана и болтается на волокнах мышцы. Сквозь ногу видно небо. Парнишка вцепился руками в носилки, откинул голову назад и мычит.

В госпитале солдат оперируют прямо на земле. Хирург стоит на колене над раненным, ковыряется у него в груди, на земле окровавленный скальпель, к нему прилипли травинки, кусочки грязи. Все в крови. Рядом с хирургом фельдшер держит капельницу.

В вертолеты загружают солдат, они вбегают в грузовые люки цепочкой по одному и все время оглядываются на хирурга, на раненных, на госпиталь.

Под тополем пьют водку легкораненые. У них безумные глаза и черные осунувшиеся лица. Поверх грязных разорванных камуфляжей белеют свеженаложенные бинты.

Очень много солдат. Вновь прибывшие сидят группками на этом поле, все в зимнем необмятом обмундировании, в отличие от местных запыленных солдат, которые работают в одних кальсонах и тапочках.

Одна из групп — Сидельников, Киселев и Татаринцев. Они сидят молча, крутят головами, в глазах — страх и растерянность. Над ними низко пролетает вертушка. Они задирают головы, провожая её взглядом.

После раненных из вертолета выгружают что-то в серебристых пакетах и складывают на краю взлетки. Пакетов много.

Татаринцев: — Что это? Мужики, что это, а?

Сидельников: — Может, гуманитарка?

Киселев: — Гуманитарку везут туда, а не оттуда. Это знаешь что? Это трупы. Говорят, наши сегодня штурмовали какое-то село.

Татаринцев: — Майор же говорил, что там сейчас перемирие. Ведь перемирие же! А?

Сидельников: — Пидарас он, твой майор.

Киселев: — Вот и наелись булочек в Беслане.

Полог одной из палаток в госпитале откидывается, из неё на носилках выносят обнаженное тело пацана без ноги. От подбородка до лобка у него идет грубый патологоанатомический шов. Рука убитого спадает с носилок и болтается в такт шагам несущих его солдат. Вслед за телом из палатки выходят два солдата в резиновых фартуках, до самого верха забрызганных кровью. На руках — резиновые перчатки. Один держит большой хлебный нож. Солдаты закуривают, провожая взглядом убитого.

Убитого заносят в другую палатку, рядом с которой на столах стоят цинковые гробы.