Иван Чигринов - Свои и чужие

— Как это?

— Видать, не стоило её в еврейский дом селить.

— Но ведь в то время одни еврейские дома и пустовали в местечке.

— И все-таки. Хоня-то Сыркин вернулся, с детьми. Ай не слыхал?

— Сам видел. Да при чем тут Хоня?

— Как тебе сказать? — подскакивая, Шарейка стал поправлять под мышками колодки костылей.

— А ты садись, — сказал ему опять Зазыба.

— Дак…

— Садись и говори по порядку все, что знаешь.

— Нелепица какая-то получилась. Выдали её соседи.

— Выдали?

— Да. Почему я заговорил про Хоню? Потому что с Хоней это и связано. Послушай-ка.

И Шарейка наконец сел.

— В местечко Хоня вернулся ранней осенью, — начал он, — когда немцы ещё у нас совсем мало побыли, а тут, видите ли, в хате его чужая девка живёт, к которой немцы чуть ли не каждый день наведываются. Ну, Хоня и пошёл себе дальше, искать пристанища. Поселился у чужих людей. А соседи за это зуб точат на Марылю, мол, человека без крова оставила. Словом, не по нраву пришлась она нашим местечковым. Понятно, кое-кто начал следить за ней. Детей на это тоже стали подговаривать — следите за этой немецкой курвой, если не сейчас, так после все пригодится. И вот намедни Хонины близнецы да ещё один такой же, сын начальника почты, полезли в кладовку к ней, а там — передатчик в чемодане. Конечно, ребятишки небось подумали, что вещь немецкая, раз немцы часто ходят в тот дом. А вышло не так. Не успели они вынести да перепрятать чемодан, как их застукали. Полицейский заметил. Ну и заставил показать, что в чемодане. А потом обрадовался и коменданту донёс. С того и началось. Хлопцев стали вызывать в комендатуру, а как припугнули чуть, те и признались, где взяли чемодан. Ну, а дальше сам можешь догадаться — пришли и арестовали девку. Это ребятишки думали, что чемодан немецкий, а комендант сразу догадался, что к чему. Оказывается, она нашим что-то про немцев передавала, даром что с проезжими офицерами все время для виду крутила. Поэтому я и думаю — не иначе, мы с тобой, Евменович, тут тоже чего-то недокумекали. Считай, одну её бросили. Отвезли на Хонин двор и бросили. Разве не так?

Но тут вернулись Марфа с Масеем, и Зазыба не стал отвечать Шарейке.

— Гляньте-ка, что там у нас уцелело, — позвала мужчин Марфа Давыдовна. — Одна-две шкуры и правда ещё ничего, на кожух сгодятся, а с той овечки, что прошлый год резали, сдаётся, пропала.

Шарейка охотно, а Зазыба просто за компанию — отправились в сенцы глядеть на задубелые овечьи шкуры, на которые нынче, если бы не такая оказия, что сам портной появился в доме, навряд ли нашёлся бы спрос, хотя Масею и нужна была тёплая верхняя одёжина.

Правда, Шарейка вслед за Марфой тоже признал одну овчину непригодной. Сказал:

— Лишай побил. — Но сразу же махнул рукой: — Подумаешь, хлопот-то!

Снова остаться с глазу на глаз портному с хозяином выпало уже под самый вечер, когда Марфа Давыдовна принялась управляться с домашней скотиной, а Масей, взяв в сенцах ведра, стал носить из колодца воду.

— Как думаешь, где теперь Марыля? — взявшись за притолоку, понуро, словно после тяжкого похмелья, спросил Зазыба.

— Люди видели, как вели её в комендатуру, — ответил Шарейка, — а дальше никто ничего не знает. Видать, держат там, ежели не увезли уже в Крутогорье. Скажу тебе, арест этот все местечко перевернул. Это ж надо — клепали черт знает что на девку, а на самом деле выходит, вовсе не чужая.

— Ты вот что, Шарейка, — наконец оторвался от дверей Зазыба и пошёл к скамье, где сидел в начало беседы. — Ты поживи покуда у нас. И вправду, шитьём займись. Не надо тебе сейчас возвращаться в Бабиновичи. Всякое может быть, она, конечно, не маленькая, знает, что других нельзя подводить. Однако… на допросе человек не всегда над собой властен. Одним словом, все ты правильно сделал — и что приехал ко мне сразу же, и что рассказал, и даже что Ганну свою на село к дочке послал. А мы тем временем попробуем что-нибудь разузнать. Не лишним будет в таком положении наведаться в местечко. Если и не сумеем помочь дивчине, так хоть будем знать, как вести себя. Но это я сам сделаю.

— А связь у тебя есть с теми людьми, что поручали тебе Марылю? — вдруг спросил Шарейка.

— Не дали мне такой связи. Позвали в один дом и попросили, чтоб я устроил её. Даже спросили, есть ли такой человек в местечке, который помог бы мне. Ну, я и сказал, что есть. Но имени твоего не назвал.

— Ну, а… в чей дом тебя звали, ты не забыл?

— Думаю, это ни к чему. И не стоит вмешивать в

наше дело больше людей, чем нужно, потому что цепочка может оказаться слишком длинной. Не дай бог, побежит по ней искра. Всех втянет, всем конец придёт.

— Известно, поберечься надо, — согласился Шарейка. — Но если прятаться друг от друга вот так, как ты советуешь, можно и совсем когда-нибудь пропасть, потому что сегодня ты жив, а завтра — нет. Сегодня ты один знаешь того человека, а завтра никто уж не будет его знать. А может, сегодня уже не только ты в нем нуждаешься. Я это к тому, что не все ещё тебе сказал. Дак послухай. На той же неделе, как раз в четверг, приходила Марыля к нам.

— Зачем?

— Бумаги какие-то принесла. Сказала, пускай у нас полежат, потом заберёт. Видать, уже не надеялась целиком на себя. Бумаги эти я тоже привёз. Теперь вот думаю — не иначе, надо их кому-то передать. Дак кому?

Зазыба в ответ только пожал плечами.

Тогда Шарейка достал из большой портновской торбы, что стояла на полу возле швейной машинки, свёрток и передал Денису Евменовичу.

Хоть нынешний год, согласно народному календарю, и предвещал, что зима ляжет на мёрзлую землю, и разом и очень низко, чуть ли не над крышами деревенских хат, летели на юг дикие гуси, и разом и начисто опадали листья с дубов да берёз, однако не прошло и одной ночи, как ветер переменился, подул с тёплых краёв и от него вскоре снег начал таять, не успев даже заматереть.

Правда, в лесу таяло медленней. Но и здесь как бы снова вырастали, выскакивая из-под снега, темно-зелёная дереза, порыжелый за осень и даже багрецом подёрнутый ягодник; между деревьями на отпотевших взгорках, словно большие лужи, обозначились проталины, которые становились все шире и шире.

С виду это освобождение от снега напоминало весну, да не совсем: не было того солнечного угрева и не струился от земли высоко, в рост человека, дрожащий воздух. Словом, получалось, что снег начал таять без всяких на то причин, а главное — надежды человеческие не оправдал: многим показалось, что зима нынешний год с болотных зазимков, с первых морозов, не иначе сразу же в метели с сугробами перейдёт.

Первым в Зазыбовой хате произнёс слово — не растает ли назавтра снег — бабиновичский портной Шарейка. Ночью у него болела культя, спать не давала, а на рассвете он дважды выходил во двор, один раз лошади сена подбросил, другой просто так — скорее всего потому, что доняла хозяйкина возня в доме. Стоя на своих костылях на крыльце, он и почуял, что ветер за тыном поменял направление, задул с другой стороны.