Иван Чигринов - Свои и чужие

— Ну, а ещё что нового в Минске?

Острашаб, видимо, понял намерение Масея и откликнулся на его вопрос раньше, чем хозяйка перестала хлопотать у стола.

— Для евреев создано гетто. Теперь у них в городе постоянный район. А газеты печатают анекдоты про Ицку и Хаима.

— А забор возведён?

— Никакого забора пока нет, — уточнил Острашаб, — однако граница городскими властями обозначена: по Колхозному переулку, к которому примыкает Колхозная улица, дальше вдоль Свислочи до самой Немиги, потом граница идёт по Немигской улице, по Республиканской, к которой прилегают Шорная, Коллекторная, Мебельный переулок, Перекопская, Низовая, Обувная, Заславльская. Таким образом, район снова замыкается на Колхозном переулке. Выход в город жителям гетто позволен только по двум улицам — Опанского и Островского.

— Ты по старой памяти улицы называешь, или, может, немцы и вправду не поменяли названий?

— До этого ни у них, ни у нас руки не дошли.

— А церковь? Православная церковь, что под горою стоит на Немиге, куда она попала? — Церковь исключена из района гетто.

— Ну, а какие же анекдоты про евреев газеты печатают? Хотя надо было ждать, что антисемитизм вспыхнет с приходом немцев.

— При чем тут антисемитизм? Это политика.

— Ну, не совсем так.

— Да ведь я давненько в местечке читал, — сказал Денис Евменович, — там вывешена была газета. Дак немцы утверждали, что они к нам явились из-за большевиков да евреев. Если бы не было их в России, так и войну начинать не стоило бы. А так — надо выгнать и евреев, и большевиков. Раз русские сами неспособны, немцы сделают это за них. Интересно было бы поглядеть, какие у них планы на самом деле.

— Планы окончательно раскрываются после войны, — поучительно сказал на это Острашаб, потом весело спросил, обведя застольников взглядом: — Так как, будем слушать анекдоты про евреев?

— Нет, — решительно встал Зазыба: он и прежде не слишком охоч был до всякой дребедени, а теперь тем более не хотел принимать в этом участие; Зазыба ещё с прежних времён помнил, что погромщики начинали своё чёрное дело с евреев…

Выйдя во двор, Денис Евменович сразу же вспомнил о другом своём госте, о портном Шарейке, который весьма кстати ушёл к Кузьме Прибыткову. Надо было присмотреть за его лошадью, да и с самим портным стоило перекинуться словом-другим: по всему было видно, что Острашаб со своим фурманом не собирается сегодня уезжать из Веремеек. Значит, будут ночевать в Зазыбовой хате. Ну а это требовало кое-каких приготовлений: разумеется, летом без труда можно приютить на крестьянском дворе любых гостей, даже целую свадьбу; другое дело в холодную пору, уже по одной этой причине пришлось бы просить Шарейку остаться на ночь у Прибытковых; между тем Зазыба считал, что портному в такой ситуации вообще лучше побыть у соседей, чтобы тут, в его хате, не вызвать к себе нежелательного интереса.

Зазыба задал корму Шарейковой лошади, принёс из сенец под поветь ведро с водою — дело уже шло к вечеру, и Денис Евменович подумал, что рано или поздно, а поить лошадь придётся.

Немецкий конь, который доставил в Веремейки Алеся Острашаба, пока стоял в заулке; привязанный у палисадника, все хрумкал овсом в брезентовой торбе. Торба висела на нем неловко, наверно, сбилась за это время без присмотра и мешала ему доставать зерно с самого дна. Жалеючи животину, стоило бы поправить торбу, но Зазыба пересилил себя, не стал подходить к чужому коню, прошёл по заулку мимо.

В Кузьмовой хате стояла сутемь, как всегда, сколько помнил Зазыба: у них, у Прибытковых, на зиму между двойными рамами до середины насыпали мякину. Зазыба переступил порог и поздоровался. В задней половине сидел на скамейке хозяин, копался в тряпьё, которое кучей валялось у него под ногами. Шарейка лежал на печи, укрытый кожухом.

— Никак простыл? — задал ему вопрос Зазыба.

— Ещё чего, — с неохотой отозвался портной. Кузьма поглядел на обоих, засмеялся:

— Дак человек ждал-ждал, что ты его позовёшь на угощенье, и все зря. Вот он и залёг на лечь, благо теперь бабы топят хорошо, морозов боятся. Я и сам, бывает, день напролёт могу пролежать вот так, даром что кожуха не уважаю.

— Что там у вас? — спросил с печи портной. Зазыба понял.

— Человек к Масею приехал. А с ним немец. За кучера.

— Мы тут видели, как они подкатили, — сказал Прибытков и опять чему-то засмеялся. — Дак он за кучера?

— Ага.

— Значит, человек важный приехал?

— Не очень-то я разобрался. Из наших.

— У немцев служит?

— Видно, так.

Тогда и Шарейка встрял:

— А он теперь из Бабиновичей?

— Вроде так.

— И что там у нас?

— Он больше про Минск рассказывает. Про местечко небось не знает.

— А-а-а, — с разочарованием протянул Шарейка. — Ну а ты?

— Что я? — Ты же, сдаётся, собирался сегодня в Бабиновичи?

— А что ему делать тама? — поинтересовался Прибытков, словно бы с осуждением.

— Мне тут одной штуки не хватает для шитья, — схитрил Шарейка. — Дома забыл, дак попросил Зазыбу, чтобы не вертаться уж самому.

— А-а-а, — сообразил Прибытков. Тогда Зазыба растолковал портному:

— Как раз вот с ними, с нынешними гостями, и поеду завтра.

Шарейка долго лежал молча под кожухом, словно взвешивал Зазыбовы слова.

— Добра, — наконец вымолвил он и решил: — Ты закрой там кадку и приглядывай за моей лошадью. А я тут, у Кузьмы, покуда останусь. Благо печь широкая. На все лопатки. У нас таких в местечке почему-то не клали раньше. Но если б я хату себе наново ставил, так обязательно заставил бы сложить печку не еврейскую, а крестьянскую просторную.

С самого начала, с самого прихода сюда, Зазыбе почему-то было тяжело разговаривать с Шарейкой; невольно получалось, что он снова вроде оставался перед ним виноват, что не возразил на его желание ночевать у Кузьмы и не приглашал с собой, оставлял здесь, а ещё хуже — что откладывал на завтра важное дело; к тому же и Кузьма Прибытков умолк, словно в воду опущенный, а совсем недавно, перед приходом сюда Дениса Евменовича, мужики разговаривали обо всякой всячине, а сейчас что-то не только сдерживало их, но и тревожило.

Казнясь в душе, Зазыба быстро распрощался, пошёл домой.

На дворе вечерело, хотя заметить это даже опытному человеку, немало пожившему на свете, было нелегко, потому что снег, который хотя с самого утра и таял и постепенно темнел, делался грязным, не давал пока что наступить вечерним сумеркам.

На деревне слышались голоса — то далёкие, то близкие, как и всегда, каждый день, когда ничего не менялось и тем более ничего не случалось; правда, Зазыбе немного странно было, что сегодня ни разу ещё не пробежал по заулку ни Микита Драница, от которого навряд ли остался в тайне приезд Острашаба в комендантовой таратайке, ни кто иной из компании Браво-Животовского. Да и сам Антон почему-то не показывался, хотя по службе ему как раз полагалось появиться, во всяком случае, совсем не помешало бы. «Может, где-нибудь тоже пируют, шалавы», — подумал уже на своём дворе Зазыба.