Олег Смирнов - Северная корона

Это был человечище! Большущий, с громовым голосом. Он отдавал раненому свое теплое белье, делился с товарищем последней крохой, нес на марше то, что полагалось нести простым солдатам, шел в колонне с бойцами. С бойцами он был и в бою.

Его любили и уважали, заглазно называли — комиссар Кирюха. Он знал это, посмеивался: «А шо? Все в ажуре. Комиссар? Комиссар, и притом полковой. Кирюха? Кирюха, коли родители нарекли…» Он как-то ухитрялся появляться в самых трудных, опасных местах и в самых критических ситуациях. Он и по этому поводу посмеивался: «Чувствует Комиссарова душа, где она нужнее»,

Части Дугинца тогда были потрепаны, но боеспособны. Он получил радиограмму: двигаться к Лапино, занять оборону, удерживать переправу через Днепр. Дугинец двигался к переправе с севера, немцы — с юга. Кто скорей? Не было разведданных, и не было времени добыть их, и Дугинец нарушил свое золотое правило — разведка, разведка и разведка, хотя рисковал напороться на сюрпризик. Все же он дошел быстрей, занял оборону и три дня удерживал переправу.

Но дальше было хуже: немцы навели понтон южнее Лапино, форсировали Днепр. Пришлось переправляться ночью на восточный берег, уже кишевший войсками и техникой немцев.

Овладев Смоленском, враг рвался на Москву.

С боями, с большими потерями пробившись сквозь немецкие порядки, ушли в лес. Тот лес — как мышеловка: куда из него ни сунешься — натыкаешься на немцев. Люди заспорили, как лучше пробиваться к фронту: маленькими группами, в одиночку или всем вместе? Дугинец отрубил: «Всем вместе!», и комиссар Ерофеев поддержал его: «Гуртом сподручней». Обескровленные, поределые части Дугинец свел в одну и, стараясь не выходить из лесу, двинул на восток.

Ерофеев поддержал его и в другом случае — когда прорывалась через шоссе и танкисты струсили, вообще он с комиссаром находил язык, А с танкистами было так. Кругом — болота, путь один — прорваться через шоссе, окраиной деревни перейти в соседний лес, Впереди атакующей цепи Дугинец пустил танки. Немцы открыли огонь из противотанковых орудий, и танки повернули вспять. Некто Лутиков, подполковник, давненько прибившийся к Дугинцу, сказал: «Расстрелять надо». Дугинец сказал: «Оставьте советы при себе. Я решаю — и больше никто». Конечно, за малодушие в бою танкистов можно было расстрелять. Но, вглядевшись в их молодые лица, на которых сквозь чумазость пробивалась бледность, он сказал: «Вы трусы. Но вы имеете шанс искупить вину. Я повторю атаку, и вы снова пойдете впереди. Учтите, однако: наши же пушки лупцанут по вас, если повернете назад или остановитесь. На каждый танк по пушке, и еще одна в запасе, правильно я подсчитал?» Дугинец тут же, при танкистах, отдал приказ пушкарям, И Ерофеев сказал танкистам: «Хлопцы, используйте этот шанец», и танкисты ответили: «Есть!», и сели в машины, и атака состоялась, и окраиной деревеньки прорвались в соседний лес.

Воспоминание об этом приказе — стрелять в случае чего по своим — не из приятных. Хотя, кажется, и поступил правильно, обстановка была критическая.

Да… А танки затем утопили в болоте, ибо иссякло горючее, и танкисты стали воевать стрелками — и ничего воевали, и когда вышли к своим, Дугинец писал бумажки, чтоб их наградили орденами, а Лутиков писал бумажки, чтоб их предали суду военного трибунала, дело кончилось тем, что и орденов они не получили, и под суд не попали — уехали в Тулу, где формировалась танковая бригада, и Лутиков слал им вслед новые бумажки. Ну, воспоминание о Лутикове — это особ статья, как говаривал Ерофеев Кирилл Васильевич, комиссар…

Эмка выкатилась к речной излучине — вода воронилась у топких берегов, повыше, на стлище, чернел полусгнивший лен. Дугинец сказал водителю: «Сбрось газку», а вскоре и вовсе остановил машину. Адъютант распахнул дверцу, Дугинец выбрался из машины, размял затекшие ноги, огляделся, попросил адъютанта достать из планшета карту. Карта-двухверстка была старая, излохмаченная. Конечно, то место: речная пойма, стлище, на бугре — погорелище, бурьян взахлест, из бурьяна торчат мертвые шеи печных труб, там была деревня. Вот она на карте — Воронцовка. А вот на местности — дуб, под ним и похоронен Ерофеев.

Дугинец грузно шагнул, адъютант, с которого сонливость как рукой сняло, шагнул было за ним.

— Оставайтесь здесь, — сказал Дугинец.

Адъютант вопросительно посмотрел на водителя, будто это он приказал оставаться, водитель пожал плечами — мол, непонятливость какая, генерал желают побыть одни, генеральское желание, я извиняюсь, священно — и постучал сапогом по скату.

Дуб — корявый и несокрушимый. Под его сенью — еле намеченный бугорок, на котором росли травы и полевые цветы. Год спустя и этого бугорка не осталось бы — смыло б дождями, слизало б ветрами. Надо прислать саперов, чтоб обнесли могилу оградой, подправили, поставили обелиск, С надписью: «Полковой комиссар Кирилл Васильевич Ерофеев, Погиб смертью храбрых 12 октября 1941 года». Обелиск будет деревянный, после войны сменим на мраморный.

Дугинец стоял, опустив плечи, с непокрытой головой, и ветер перебирал его седые иссекшиеся волосы.

Ветер шумел в деревьях. Солнце висело холодное, ясное. Березовая кора от его лучей занималась красноватым, пожарным светом. В прихваченной морозцем грязи на просеке прорисовывались мельчайшие подробности танкового трака.

— Немецкие танки, — сказал Дугинец.

— Надо забираться поглыбже, в чащобу, — сказал Ерофеев.

Дугинец махнул рукой: пошли! И колонна, раздвигая кусты, двинулась в глубь леса. То похрустывал валежник, то чавкала болотная жижа: заморозки ее не берут. По временам, когда ветер стихал, издалека невнятно доносило стрельбу.

Хруст валежника, болотное чавканье. И в дырявых, изношенных сапогах чавкает. Солнце почти не греет, иней в тени от берез и елей не поддается, держится серебристыми ломаными полосами. Стылый, мозглый ветрило хлобыщет полами шинелишки, пробирает до костей. Голова в фуражке мерзнет. Скользкие ветки секут, успевай уклоняться, а уклоняться трудно, потому что руки в карманах: перчаток-то нет. Пальцы свело холодом, и щеки свело.

На голубовато-серое, блеклое небо из-за лесной закраины наваливается туча, мохнатая, мрачная, стращает снегом или дождем.

Привал сделали в осиновом буреломе, леший сюда не завернет — не то что немцы. Костры потрескивали, стреляли сучками, сыпали пеплом, сизый дым стлался, как туманная наволочь.

Ерофеев примостился у костерка, на пеньке. Положил на колени полевую сумку, раскрыл трофейный блокнот, помуслив химический карандаш, начал писать — жующий и сосредоточенный одновременно, он был в чем-то комичен, и Дугине и невольно улыбнулся: «Что, Кирилл Васильевич, цидулку домой сочиняешь?» Ерофеев прожевал, кивнул: «Цидулку. Домой, в Новосибирск. Почти на каждом привале сочиняю, складываю в полевую сумку. Выйдем к своим — скопом все отправлю по назначению. Пишу, как будто разговариваю с жинкой да с дочкой. Это во-первых. Во-вторых, бойцам подаю пример: коль надеюсь отправить письма, стало быть, надеюсь и из окружения выбраться».