Владимир Возовиков - Сын отца своего

— Товарищ лейтенант! «Гроза»! «Гроза» говорит…

Одним махом Ермаков взлетел на башню танка. Он был едва уловим, этот далекий голос в наушниках, то и дело перебиваемый треском помех, но Ермаков обостренным чувством угадал каждое слово, которое к нему долетело, и узнал голос командира полка:

— Десятый, я — «Гроза», ты слышишь меня, Десятый?.. Спасибо, Десятый, спасибо, сынки! Действуйте…

Сатанинский вой и свист надвинулись на тонкую нить возникшей было связи, и Ермакову только почудилось, будто сквозь них пробились слова «… в направлении…». Тогда-то, забыв осторожность, Ермаков переключился на передачу и закричал в ответ:

— Слышу, «Гроза», слышу! В каком направлении, повторите, в каком направлении?..

Никто, кроме «противника», не мог услышать его, и однако же он замер. В наушниках свиста и воя для него не существовало — они казались тем безмолвием, когда слышишь, как скользит по траве черная тень степного коршуна, но ни одного звука человеческого голоса он не уловил.

Забытые сигареты дымились в руках командиров машин, и в ответ на вопрошающие взгляды Ермаков сказал:

— Все в порядке. Мы действуем правильно. Теперь — по местам.

Но командиры задвигались очень уж медленно, явно ожидая чего-то еще, и Ермаков понял необходимость сказать им те слова, которых они ждали.

— Командир благодарит роту. Командир сказал: «Спасибо, сынки». Он приказал действовать так, как действовали.

И танкисты загалдели — весело, наперебой, подталкивая друг друга, словно стояли где-нибудь на отдыхе, в глубоком тылу своих войск.

— Эх ты! Без вести пропали, — поддразнивал один другого. — Вот тебе и без вести. Батя все знает.

И другой весело кивал, хотя насчет «без вести» и не заикался.

— Интересно, откуда батя знает?

— Хо! Откуда! Ты думаешь, мы одни тут с тобой в прятки играем? Поди, за каждым холмом разведка сидит и на нас посматривает.

Все стали оглядываться, словно и вправду вот-вот из-за ближнего увала высунется сплюснутая башня легкого танка или настороженное кабанье рыло боевой разведывательной машины, не отмеченной белой полосой.

А между тем сведения о «заблудившейся» роте пришли в штаб дивизии из авиачасти. Докладывая о срыве огневого удара по полку Юргина, летчики упомянули танковую колонну, которую навели на реактивный дивизион, плотно прикрытый от ударов с воздуха. Полковник Степанян не поверил и затребовал подтверждения. Реактивная артиллерия «южных» ни в одной вводной пока не упоминалась, и Степанян нервничал, ожидая подвоха. И вдруг, как гром, — подтверждение собственной разведкой сведений, полученных от летчиков: целый дивизион «южных» кем-то разгромлен наголову, а кем — пока неизвестно.

«Юргин, — решил Степанян, едва веря в такой подарок. — Вот тебе и тихоня!»

Вызвал подполковника к телефону и дружески отчитал:

— Ты скромничай, да в меру. Мало того что рискуешь без спроса, еще и важные сведения задерживаешь. Да знай я — давно бы тебя вперед двинул.

— Какие сведения? — искренне удивился Юргпн.

— А те самые, насчет рейдовой танковой группы, которая артиллерию «южных» давит.

Юргин начал было уверять, что ему сейчас не до рейдовых групп, дай бог позиции удержать, и тогда Степанян свистящим шепотком заговорил в трубку:

— Молчи, командир, молчи, не признавайся ни мне, ни другим! Пятнадцать минут тебе выяснить, при каких обстоятельствах ты потерял целую роту танков, которая сделала уже больше, чем все твои батальоны. Она же спасла тебя, понимаешь?

Степанян, конечно, преувеличивал, но Юргин слушал его упреки, как музыку. Он понял теперь, о какой роте идет речь, и у него, как вздох, вырвалось:

— Связи с нею нет, товарищ полковник.

— А ты свяжись! Свяжись! И пусть рота ударит тебе навстречу. Пусть ударит, если еще цела… И молодец — хорошо воюешь, давай и дальше так же…

Тут Степанян совершенно прав: командир любого ранга хорошо воюет только тогда, когда хорошо воюют его подчиненные.

Юргин сам обратился по радио к роте, предполагая, что голоса танковых радиостанций не доходят до штаба полка, в то время как оторвавшаяся рота, может быть, слышит штаб. И хотя далекие люди не сумели за помехами расслышать его нового приказа, они услышали из уст своего командира: «Спасибо, сынки». А в их положении это, может быть, было главным…

— По местам! — повторил Ермаков, и командиры экипажей бросились бегом к танкам, продолжая переговариваться на ходу.

«Дети, совсем дети, — думал посредник, глядя им вслед. — Они сами не понимают, что сделали. Им важно, что сказал батя»…

Устраиваясь в люке, Ермаков услышал:

Это, конечно, Стрекалин. И Петриченко уже тут как тут:

— Все сочиняешь? — Голос его насмешлив, но без обычной для Петриченко задиристой колкости, в нем скорее заинтересованность и поощрение. — Тебе, похоже, мало славы танкиста, так ты на танке в поэзию хочешь въехать?

— Ну-ну, — миролюбиво прервал его Стрекалин. — Ты, чем сослуживцев критиковать, лучше бы тяги лишний раз проверил. А то вон…

— Чего «вон»? — В голосе Петриченко просквозила тревога.

— Чего-чего! Тянут твои тяги. Тянут за всякие там рычажки планетарных механизмов и поворачивают танк, куда водителю захочется.

Петриченко сердито захлопнул люк над головой. Ермаков улыбался незлобивой перебранке танкистов, с тайной радостью чувствуя свою причастность к их рождающейся дружбе, вскинул флажки над головой: «Заводи… Вперед!»

Дрогнуло суставчатое тело колонны, качнулось, поползло, набирая скорость, вдогон дозору…

«Спасибо, сынки… Спасибо, сынки…» — выстукивали мозолистые траки о сухие камни. «Действуйте… Действуйте…» — волнообразно пели двигатели.

Теперь уже не было степи — сплошные холмы да сопки, и путь к переправам удлинялся. Ермаков вел роту глубокими лощинами, жег лишнее горючее, делал лишние километры, но то недорогая цена в сравнении со скрытностью.

Река находилась где-то рядом. Танки повернули на юг, стремясь к ближней переправе. Холмы, все так же качаясь перед глазами, теснили горизонт, а предзакатное солнце косо било в глаза, и лейтенанту Ермакову временами чудилось: танки выходят на просторную равнину, полную слепящего света, и будут катиться к самому краю земли, пока зеленые волны не умоют их пыльные железные морды. Они остановятся, как загнанные кони, и соленые брызги белыми звездами будут высыхать на усталом железе. Тогда он снимет потный тяжелый шлем, сядет на белый песок и станет всласть думать о тишине, о чайках над крутым красным яром быстрой сибирской реки, о полосатых окунях в глубине холодных плесов и бугорчатых стерлядях, ползающих по хрящеватым перекатам, о таинственных желтых иволгах, живущих по лиственным опушкам лесов, о темноглазой девушке… Потом он уснет прямо на песке. Он уснет, не отдав никаких приказаний, уснет мертвым сном богатыря, и встанет над ним тишина — такая тишина, когда на земле не стреляют. Совсем нигде не стреляют…