Владимир Возовиков - Сын отца своего

Стрекалин пел хрипло и прерывисто, пел некрасиво, он больше декламировал, чем пел, но песня его шла впереди атакующей линии вместе с командирской машиной, она одна царила в эфире, возвращалась в линию, словно заполняла пространство между танками, связывая их в непрерывный железный вал.

И видел лейтенант Ермаков: над гребнем высоты выросла его рота, скрылась на миг в бледном пламени одновременного залпа, свалилась вниз по круче, подобно горной лавине, и запрыгал гулкими толчками воздух, разрываемый пушечными глотками, и огненные бабочки пулеметного огня затрепетали в узких прорезях запыленной брони.

А еще видел он, с какой поразительной быстротой повернули к нему стволы пушек танки «противника», как мгновенно выстелились вдоль земли тонкие хоботы зениток и словно в упор глянули жерла противотанковых орудий, зарытых в пойме, как откуда-то из-за невзрачного прибрежного увальчика вынеслась батарея ПТУРСов и тупые головки управляемых реактивных снарядов зловеще шевельнулись, словно почуяв своим электронным нюхом чужую броню, как рванулась вперед, набирая скорость, передняя ракетная установка. «Поздно!.. Слишком поздно…»

Торопливо, смятенно били танки, зенитки, ПТУРСы, противотанковые пушки, и даже самолеты помогали им с неба. Били по одной-единственной роте, а рота не ответила им ни выстрелом — рота била по ракетам…

С высокого гребня, из открытой машины посредника, стоя, капитан Ордынцев следил за своей ротой. Медленно шевелились его сухие губы, редко вздрагивал крупный кадык на темной худой шее. И в тот момент, когда, по его расчетам, рота сблизилась с ракетами на дистанцию прямого выстрела — на ту дистанцию, с которой и самый бестолковый наводчик с закрытыми глазами разрушит и сожжет все, что на его пути, он сел, сорвал шлемофон, бросил на колени, однако же по-прежнему прислушивался к эфиру.

— Стой, Десятый! Все, стой! — проскрипело в эфире. — Кончена песня!

Рота еще катилась вперед по инерции, но уже не стреляла, и танки один за другим останавливались, образуя изломанную полудугу. А «противник» все бил и бил, словно боялся, что рота снова оживет. И никто, быть может, кроме офицеров штаба учений, не знал еще, что произошло в эту минуту не только здесь, у переправы, но и на всем пространстве, где развертывались бои.

Ермаков сидел на камне перед лобовой броней танка. Он только что сдал полномочия ротного командира Ордынцеву, а тот махнул рукой, обращаясь ко всем:

— Отдыхайте, отвоевались! — и снова ушел к машине посредника, маячившей у недальнего распадка, из которого она вышла, — водитель вездехода, очевидно, не осмелился спуститься по следам танкистов и обошел крутой склон стороной. Посредник все еще сидел в машине, оказавшейся между линией роты и остановленной ракетной колонной, — то ли ждал чего-то, то ли разговаривал по радио со штабом учений.

Ермаков не почувствовал облегчения, хотя ответственность за роту свалилась с плеч.

Ермаков никак не мог расслабиться, в ушах по-прежнему звенело от моторного и гусеничного грохота, и казалось: он все еще ведет роту навстречу неизвестности и главное испытание впереди.

Чувство незавершенности начатого, смутное недовольство собой становились мучительными, и Ермакову снова виделись сходящиеся клином увалы, где он взял на себя управление ротной колонной — самовольно, при живом заместителе Ордынцева. Прав ли был тогда? «Прав!» — твердил он, но тревога росла.

Танкисты жадно курили неподалеку от машин, собравшись группками, разговаривали громко и оживленно, как обычно говорят люди, намолчавшиеся, полуоглохшие от многочасового, непрерывного гула железа, свалившие с себя тяжелую ношу. Прислушайся Ермаков, он, наверное, уловил бы их разговор.

— Ну, дал Стрекалин! Не веришь — запел он, у меня мурашки поползли по спине.

— Я тоже выскочил на гребень — мать моя! — почти обрыв. Глянул, а лейтенант уже внизу, и — песня! Эх, думаю, была не была! Педаль топлива — на всю железку, потом вырубил главный — не веришь? — слышу, как ветер засвистел…

— Я еще во встречном бою, когда голос лейтенанта по радио услышал, от радости чуть крышку люка башкой не вышиб. Ну, думаю, этот сейчас да-аст!..

— Вот с кем, ребята, в огонь ходить весело.

— Весело-то весело, а ты знаешь, что тут с нами сделали бы?!

— Это уж точно.

— Ну и что? А мы! Мы с ними не то сделали — обожди, услышишь.

— Это на учении услышишь.

— Да на войне и не то было бы! Тут жди, пока посредники развернутся. Да мы бы первым залпом сожгли ракеты, а потом по батареям и танкам двинули — только держись!.. Наш Тима что-нибудь уж придумал бы!

— Вторая-то, гляди, так на мосту и стоит. Посредники сегодня прямо озверели. Где остановили — там и стой… На войне ее хоть в воду столкнули бы, а тут вон какую коробочку создала!

— «На войне»! Да загорись она — от моста сейчас и следа бы не нашел…

Высокий офицер метался по противоположному берегу, разводя сгрудившиеся машины и направляя их куда-то ниже по реке — там, видно, действовала другая переправа. Танки в стороне переправлялись по дну.

— А вон, ребята, и сам… Ну держись!

Вертолет был еще далеко, но солдаты уже бросали и затаптывали сигареты, поправляли комбинезоны, запасливые извлекали суконки из-за голенищ и торопливо счищали пыль с сапог, другие ждали очереди. Догадывались: есть какая-то связь между разгромом ракетной колонны и появлением вертолета командующего. Тревожились: вдруг сотворили совсем не то?

Если бы танкисты могли видеть сейчас лицо Тулупова, их тревога выросла бы сильнее. Даже адъютант, знавший генерала не только корректным, ровным и терпеливым, ежился, замечая твердые желваки на его заострившихся скулах и багровеющий шрам, перечеркнувший наискось высокий крутой лоб.

— Чего он просит, наш юный генерал? — переспрашивал Тулупов по радио начальника штаба руководства учениями глухим от ярости голосом. — Отменить решении наших офицеров? Нелепая случайность? Стоит ли выключать из игры ракетное подразделение из-за какой-то заблудившейся роты? Так он сказал?.. Так! Скажите же ему: я тоже верю в случайности — во все, кроме нелепых, А насчет роты он не по адресу обратился. Пусть к Степаняну дозванивается; и если тот признает, что рота состоит из бутафорских танков, если атаку ее следует считать шуткой, — я умываю руки… Впрочем, нет, не умываю! В этой роте и мои труды есть. Генералы, между прочим, тоже воюют ротами…