Рикардо Фернандес де ла Регера - Ложись

Он будет умирать в мучениях, распластавшись на земле. А дождь будет слизывать его кровь. И никто не подберет его тела. Он так и будет лежать в грязи, в запекшейся крови, с широко открытыми глазами и черными, смердящими ранами. И стоило ему в эту минуту услышать чьи-нибудь голоса, сердце его начинало бешено колотиться.

Берта написала ему, что они решили остаться в Сарагосе. С машинами здесь легче, чем в Калатаюде, и проще добираться до лейтенанта Ромеро. Хосе Луис Сендойя жил в Сарагосе, это сообщение насторожило Аугусто. Как будто Берта решала этот вопрос. Не утешили его даже слова: «Да и мне легче будет навестить тебя». В бешенстве и отчаянии он не обратил внимания на их смысл, точно речь шла не о нем. «Мы больше никогда не увидимся!» — подумал он с горечью.

Письма Берты часто портили ему настроение и вызывали досаду. Он читал ее пустые, веселые фразы и не угадывал за ними волнения, ничего такого, что позволило бы догадаться о тревоге любящей женщины за жизнь любимого, который подвергается смертельной опасности. «Это даже лучше, что она не страдает и не мучает себя», — думал он, но сердце его сжимала тоска. Он заставлял себя писать ей одни и те же «идиотские» фразы: «Чувствую себя хорошо. У нас все в порядке». Даже клятвы в любви казались ему нелепыми. Он много думал о Берте, с нежностью вспоминал ее. Всякий раз, когда наступали короткие минуты затишья, она завладевала его мыслями, но в долгие часы ожидания на крыльце или во время яростного обстрела Берта для него переставала существовать. Он оставался один. Иногда вдруг ее имя мелькало в его сознании, затуманенном страхом, точно тревожный крик, точно мольба о помощи: «Берта! Берта!» — и исчезало, будто отскакивало от натянутых струн его души.

Больше всего мысли Аугусто занимали солдаты его батальона. Лил дождь, монотонный, проливной, шумный. Он просеивался сквозь ветер и падал на дорогу, а ветер яростно колотил в стены и с ревом и стоном уносился прочь. Парни сидят в воде и грязи, насквозь промокшие, продрогшие. Дождь и ветер слепят им глаза. Они так и будут утопать в непроглядном мраке, жалкие, затерянные, пока одного за другим их не перебьют в ожесточенных атаках.

По дороге все время брели раненые. Легкораненых поддерживали под руки. Тела их безвольно свисали. Они едва волочили по земле ноги, обессиленные, истекающие кровью. Иногда судорожно откидывались назад, но головы их тут же снова безжизненно склонялись на грудь. Проезжала серая в потемках санитарная машина. Сначала к фронту, потом обратно. А раненые все шли и шли, молчаливой, страшной колонной.

На рассвете прилетят бомбардировщики, потом вражеская артиллерия забросает их тоннами взрывчатки. Надо иметь стальные нервы, чтобы все это выдержать. На второй день стали пить. В складчину покупали коньяк. Бутылку передавали из рук в руки. Пили молча, без смеха, без песен. Прямо здесь же, на крыльце, и продолжали ждать. Кружилась голова, мутило. Они стояли с застывшими лицами, пошатываясь, сплевывая. Голова была ясной, но хмель делал их ко всему безразличными, ослаблял страх.

На мгновение засыпали, не в силах даже снять сапоги. Усталость валила их с ног, и они погружались в беспокойный сон, словно во мрак. А на рассвете снова стояли на крыльце в ожидании неминуемого налета вражеской авиации.

Особенно сильно бомбили на четвертый день. Сначала сбросили бомбы на позиции, потом на город. Кинулись в убежище, которое лавочник построил возле дома. На четвереньках с трудом протиснулись через узкий вход. Стены были каменные, толщиной почти в полметра. Потолок низкий, из бревен и щебенки. Здесь едва помещалось шесть человек. Вошла жена лавочника со свечой, осветив убежище желтоватым пламенем. Все посмотрели друг на друга и тут же низко опустили головы. От взрывов перехватывало дыхание, замирало сердце, кровь застывала в жилах, а потом снова начинала свой неудержимый, панический бег.

Взрывы все приближались, сверху донизу распарывая занавесь дня. От беспрерывных залпов земля ходила ходуном. Все молчали. А когда бомба рассекла пространство, каждый подумал: «Падает на нас». Широко разинули рты, точно опережая предсмертный вопль. Воздух раздирал мощный, пронзительный рев. Съежились, пытаясь втиснуть голову между колен. «Боже мой!» — простонала женщина. И сразу раздался оглушительный взрыв. Взрывная волна загасила свечу, захлестнула людей, и убежище содрогнулось. С потолка и стен посыпалась щебенка. Только лавочница продолжала бормотать сквозь слезы: «Боже мой! Пресвятая богородица!» Остальные молчали, погруженные в темноту. Снова в воздухе повисла бомба. Смерть витала над ними, леденила кровь. Земля содрогнулась от страшного удара, осколки звонко застучали по стенам убежища. И вдруг воцарилась настороженная тишина. Послышались далекие крики и рокот моторов. Солдаты выскочили из убежища. Самолеты медленно удалялись. Солдаты грозили им вслед кулаками и осыпали площадной бранью.

Пошли посмотреть, где упали бомбы. Одна взорвалась в пяти-шести метрах от убежища, посреди дороги. Воронка была неглубокой. Вдребезги разлетелся каменный край тротуара. В стене дома зияли пробоины.

— А еще говорят ложись, если не хочешь, чтобы тебя убило осколком.

— Это когда земля рыхлая.

— Пошли они к… матери со своей рыхлой землей! Бомба, от которой погасла свеча, упала по ту сторону дороги, в двенадцати метрах от убежища.

— Да, если бы эта бомбочка угодила в нас…

Она взорвалась на каменистой почве, пробуравив гигантскую воронку, в которой могло поместиться более пятидесяти человек.

— В ней, наверное, было килограммов пятьсот.

— Пятьсот? Тоже мне умник! По меньшей мере тысяча. С тех пор они прятались в сточной трубе, под мостом.

Ее брали штурмом женщины, мужчины, старики, дети, солдаты. Втискивались туда на четвереньках и сидели там скорчившись, чтобы не мешать движению воздуха и не задохнуться. Люди толпились возле трубы, бранились, отталкивали друг друга, кричали. И в трубе они продолжали ругаться и оскорблять один другого, до тех пор пока взрывы бомб не заставляли их смолкнуть и не объединяли в общем горе. Солдаты не очень церемонились. Они кидались к укрытию, отшвыривали женщин и лезли внутрь. Потом их стыдили: «Нечего сказать, храбрецы!» И они краснели. «Да, сеньора! — сказал как-то один из солдат. — Вы совершенно правы. Я боюсь больше, чем вы и все, кто здесь находится. Это верно. Потому что, когда заваруха на этом фронте кончится, вы останетесь спокойно жить в своем доме, а я снова отправлюсь под пули. Но если сейчас мне прикажут выйти и стрелять, я несмотря ни на что пойду. Вы меня поняли?»

Аугусто пытался подавить в себе страх. Он бежал к убежищу, испуганный, но улыбка не сходила с его лица. Однажды утром страх его был почему-то сильнее, чем всегда. Он оттолкнул какую-то женщину от трубы и влез первый.