Олег Смирнов - Июнь

В основе сюжета — острый драматический эпизод, персонажи раскрываются в часы суровых испытаний и смертельной опасности. Порой как будто воссоздаются похожие одна на другую сцены. Так, в повести «Обещание жить» — солдаты на марше, догоняют отступающего врага. Жара, неимоверная усталость валит их с ног. Идут целый день. В повести «Барханы» — также погоня за врагом, солдаты идут час, два, полдня. Жара, душит жажда.

Но это «повторение» — отнюдь не следствие бедности авторской палитры. Оно наполнено глубочайшим внутренним смыслом. Этим приемом как бы подчеркнута ответственность, сложность солдатской жизни, требующей огромной убежденности и морально-физической закалки, и в военное и в мирное время.

Вот она, незыблемая идейная убежденность: фашистских агентов, шпионов и диверсантов, тайно пробирающихся через наши границы, солдаты не решаются назвать людьми. Один из героев повести «Барханы» называет их «двуногими», определяя этим словом их человеконенавистническую суть. «Это даже похуже хищных зверей», — заключает он.

Нарушить планы «двуногих», не дать им возможности вершить свои черные дела — вот та благородная цель, которой служат пограничники мирного времени.

Предлагаемая читателю книга «Военные повести» Олега Смирнова, как, впрочем, и другие его произведения о Великой Отечественной войне, о современной армии, — романы «Эшелон» и «Северная Корона», повести «Девичья Слобода», «Зеленая осень», «В отрогах Копет-Дага», многочисленные рассказы — своеобразный монумент советскому воину, дань уважения мужеству и героизму, людям, отстоявшим мир от фашистской чумы и стерегущим нерушимые границы родной советской земли.

А. БУТАКОВ.

— Ох, боже праведный! Ох, пресвятая богородица! Ох, дева пречистая! Да что же вы делаете со мной? Ох, не могу!.. — Эти как будто бабьи причитания исторгались могутным басом — откуда-то из непрошибаемого пара, с полка. Слова жалостные, по тону — сплошной восторг. И, чтобы не оставлять никаких сомнений насчет истинных своих чувств, обладатель баса возопил уже с совершенной откровенностью: — О господи Иисусе. До чего же здорово! Душа радуется! Вот-вот вознесется на небеса! Едри твою качалку — здорово!

Восторги вылились в конце концов в такие выражения, что из угла хрипло, как бы придушенно сказали:

— Карпухин, кончай с матом! Сызнова за старое?

— Ни-ни-ни, товарищ старшина, это я так, от полноты переживаний. Извиняйте-прощайте, сорвалось с языка.

— Длинноватый у тебя язык, Карпухин. Вот в чем беда.

Ага, Карпухин! Старшина его чихвостит. Ну, конечно, Карпухин, у кого же еще такой басище и мешанина из елейных и ругательных словечек? А почему сразу не признал карпухинскую трепотню? Потому что задумался.

Буров сидел на шаткой лавке и намыливал себе голову. Хлопья мыльной пены наползали на глаза, он зажмуривался. Тело было уже влажное — не от воды, он еще не обдавался, а от выступившего пота. В баньке жарко, удушливо, истомно. На другом краю лавки орудовал мочалкой Шмагин, насвистывая, раскачивая и без того расхлябанную, скрипевшую в такт его движениям лавку, в буровской шайке вода хлюпала, выплескивалась на пол.

Вот он, сержант Буров, мылит свою голову — в прямом смысле, но надо бы намылить Карпухину — в переносном. Что за мода — опять матюкаются, а уж командир отделения, сержант Буров, не работал ли с Карпухиным, изживая нецензурщину? Мягкотелость у вас, товарищ Буров, — в переносном, конечно, смысле. В прямом: пощупай себя — твердь, мускулы. Командиру негоже быть добреньким, надо требовать. Надо выполнять свои обязанности, почему старшина за вас одернул Карпухина? Задумались? Это не оправдание, хотя задуматься есть над чем. Если по правде сказать, не хватает вам, товарищ Буров, требовательности, строгости к подчиненным.

— Сержант Буров, вы там нанизу, живой?

— А почему же мне не быть живым? — спросил Буров и подумал, что красноармеец Карпухин фамильярничает: спрашивает эдак, словно командир отделения — его закадычный друг-приятель. И, подумав об этом, Буров добавил: — Действуйте, товарищ Карпухин, действуйте и поменьше говорите.

— Да я ничего, я действую! — сказал Карпухин, и с полка донесся смачный хлест ивового веника вперемежку со сладкими стонами.

Буров отложил мыло, ногтями заскреб волосы — лавка заскрипела сильнее, будто вскрикивала. Смыв пену, снова намылил голову, поскреб с толком. Снова обмылся, вылил всю шайку. Стараясь не поскользнуться и не налететь на кого-нибудь в клубах пара, прошел к двери, ковшиком набрал холодной воды из глыбившейся подле порога бочки, горячей — из котла, вмазанного в печку.

На лавке нашарил мочалку, стал тереть грудь, руки, плечи. Карпухин, будто продолжая разговор, сказал:

— Сержант Буров, коли вы живой, дуйте сюда, попаримся!

Хорошо, хоть не тыкает. Отучили. А то поперву мог сказать «ты» и начальнику заставы. Но точно: фамильярничает в данный момент. А все оттого, что товарищ Буров допускает нетребовательность, либерализм, если хотите. Самокритика — вещь полезная, однако Карпухина пора поставить на место.

И Буров громко сказал:

— Товарищ Карпухин, если б вы так же трудились сегодня на рытье окопов, как сейчас трудитесь языком!

— Ну, товарищ сержант!.. — протянул Карпухин с обидой и умолк.

Так-то лучше. А то дружка-приятеля себе нашел! Авторитет командира — что, пустой звук? Мягкотелость — отставить!

Из запотевшего оконца поддувало свежестью, еще больше тянуло по полу, по ногам, из-под двери. А встанешь — дышать нечем. Как же там, на полке? Старшина крякнул, безбоязненно полез наверх, а Карпухин с самого начала не слезает, крепок, туляк, не оспоришь. Крепок-то крепок, да с ленцой. На саперных работах не надрывался: лопатой не частил, плечико под бревно не торопился подставлять. Нынче суббота, законный хозяйственный и банный день. Но начальник заставы приказал: хозяйственные работы — отставить. Старшина, видать, этим приказанием был не шибко доволен. Однако доволен, недоволен — выполняй. Старшина плановал: вынесем и просушим матрацы, подушки, подметем территорию, напилим и наколем дровец для кухни, подкрасим забор и ворота, уже распределил, какое отделение чем будет заниматься. А тут — на тебе, лейтенант переиначил. У него конек — сооружение круговой обороны. Еще в апреле и мае построили первую линию окопов, соединили их ходами сообщения, на флангах — по блокгаузу. Сейчас, в июне, лейтенант затеял вторую линию, скоро и ее закончим.

Утром старшина ставил задачу отделениям. Буровскому досталось рыть и маскировать окопы, хода сообщения, наращивать верх блокгаузов бревнами и землей — впрочем, как и остальным стрелковым отделениям. Плюс хозяйственному. Пулеметчики Федора Лобанова готовили запасные позиции для «максимов». Так что никто не оставался без дела. Объяснив, что и как, старшина спросил, все ли понятно. В строю кто промолчал, кто ответил: «Понятно», — а Карпухин брякнул: «Будем вкалывать, не прикладая рук!» «Что?» — спросил старшина, сворачивая трубочкой ученическую тетрадь со своими записями. «Я говорю: будем вкалывать не покладая рук!» «Правильно, Карпухин, — сказал старшина и сунул тетрадку в карман. — Труд создал человека! И не корчь из себя Лукьяна!» И глянул на Бурова: что ж, дескать, распускаешь отделение, болтают со старшиной заставы, а? Действительно, Карпухин болтает. Что касается старшины, то он не в духе: коль называет бойца Лукьяном — первейший признак.