Виталий Мелентьев - Варшавка

— Я приказал создать видимость, что активность имеется только у Мкрытчана и соседа слева. Пусть считают, что все это задумка местного дурака. Вроде той, что была у них перед Новым годом. Если это не удастся, то вас это не коснется — все приму на себя.

Подполковник опять промолчал, оценивая и слова комбата и обстановку. Его резанули басинские слова: "все приму на себя", но, взглянув на карту, подполковник понял мысль комбата, его истинно офицерское благородство — он отводил неприятности от вышестоящего командира…

— Что ж… Спасибо и на этом. Придется докладывать… А в остальном?

— Мелкие коррективы, ничего существенного. С «богами» договорился.

Подполковник уже достаточно хорошо знал Басина, и эти его слова насторожили и в то же время успокоили. Басин попусту рисковать не будет и, уж конечно, не подведет командование.

На всем этом маленьком участке фронта Басин был самым главным, таким, в которого верили или хотели верить больше, чем в бога. Но, оказывается, в первой же передряге он не сделал того, что, по логике, должен был сделать, — спасти разведчиков и снайперов.

Разведчики еще так-сяк… У них судьба такая. А вот снайперы… Где ж это видано — посылать снайперов в тыл противника, на верную смерть. До этого ж додуматься нужно!

Видно, у нас в батальоне все не так, как у людей. Умней всех стараются быть. При Лысове такого не бывало — он людей зря на смерть не посылал. А этот послал.

Смутные эти мысли расползались не столько оформленные в слова, сколько в намеках, взглядах, вздохах, медленно создавая настрой батальона, уверенно ссаживая Басина с тех высот, на которые он был возведен тем же батальонным настроем. И если несколько часов тому назад Басина уважали, даже любили, а главное, верили ему, то теперь его только боялись: сами возносили и сами боялись громов и молний с тех подоблачных высот…

Алеша затравленно огляделся, увидел откровенно смеющиеся, тщательно выбритые перед боем лица санитаров и санинструкторов, заглянул в огромные гневные глазищи фельдшерицы и уже набрал воздуха, чтобы выругаться, но вдруг покорился: выругаться при женщине, а тем более при враче, он не мог. От этого боевой запал исчез, и он, сцепив зубы от боли, стянул противно липкие изнутри ватные шаровары, кальсоны и лег на стол.

Пожилой усатый санитар ловко, как многодетная мать своего последнего малыша, счал обмывать Алешин зад. Кроит уткнулся в локоть и чуть не плакал от боли, от стыда, от обиды, но ничего уже поделать не мог: он уже не принадлежал себе.

Фельдшерица сделала укол, потом помазала рану какой-то остро пахнущей дрянью и стала ловко перевязывать Алешу широким шершавым бинтом, ворочая его не по-женски сильными руками, одновременно командуя:

— Приготовьте белье! Дайте запасные шаровары. Степанов! Передайте, чтоб приготовили сани. Поедет в медсанбат.

Когда Алеша слез со стола, бочком протиснулся к нарам, в землянку влетела раскрасневшаяся, весело-деятельная Мария.

Она мельком взглянула на отвернувшегося Алешу и уже иным, почти испуганным голосом спросила:

— Началось?

— Куда ж денешься… — улыбнулась фельдшерица, хотела сказать еще что-то, но санитар притащил второго раненого — разведчика.

Этот был плох — осколки вспороли бок, и в груди у него при каждом судорожном вздохе что-то клокотало и перекатывалось. Мария с ужасом уставилась на фельдшерицу, а та, подобравшись, действовала стремительно н на первый взгляд бессердечно. Грубобессердечно.

Бритвой располосовала одежду, сдернула ее и сразу же всадила переданный санинструктором шприц. Раненый попытался охнуть, по закашлялся — мучительно и беспомощно. По подсохшей крови прокатилось несколько новых, дымящихся на холоде алых струек.

— Потерпи, миленький. Потерпи, родненький! — необыкновенно нежным, воркующим шепотом шелестела фельдшерица, бинтуя и бинтуя это ослабевшее и потому начинающее синеть от холода пробитое тело. Пеленала быстро, как свивальником, иногда покрикивая:

— Сани! Быстро! Потерпи, мок хороший. Потерпи… Сейчас мы тебя хирургу доставим.

Бинт! Он тебя залатает, будешь как новенький. Домой поедешь. Одежду! Приготовить одеяла! Еще на свадьбу пригласишь. и мы с тобой выпьем. Носилки! Степанов, заполняй карточку! Быстро! Тебя как зовут-то, миленький? Николай? А по батюшке?.. — И, не оборачиваясь, прикрикнула:

— Кропт! Собирайся! Сейчас поедете.

Мария, которая впервые видела фельдшерицу вот такой, прекрасно раздвоенной, не сразу поняла, чью фамилию она назвала, а когда поняла, то дернулась и подошла к Алеше, который уже застегивал шаровары — узкие, стиранные и перестиранные, противно пахнущие дезинфекцией.

— Алеша! Где же вас? Куда? — и, перехватывая уклончивый взгляд Алексея, внутренне обмерла. — Всех?.. — сдавленным шепотом спросила она, и глаза у нее стали еще более огромными, чем у фельдшерицы.

— На ничейке… Да ты не беспокойся… Наши прошли…

— Кропт! Быстро на сани! Степанов, проводи! — почти закричала фельдшерица. — Мария! Помоги положить на носилки! — Мария еще не понимала, каким образом Алеша очутился на ничейке и куда прошли остальные снайперы, но она поняла главное: Костя где-то в таком месте, где может случиться нечто непоправимое — как будто в ином месте на войне не может случиться того же… Фельдшерица опять крикнула — зло, требовательно. — Мария! Потом поговорите! Быстро!

Так и не поняв, что же произошло, Мария бросилась к столу и стала осторожно снимать уже укутанного в одеяло и странно тяжелого разведчика, который, словно очнулся от боли, от сознания, что его даже не полечили как следует, а сразу же куда-то отправляют, начал ругаться — прерывисто, свистяще и зло-беспомощно. Он не понимал и, может быть, так никогда и не понял, что счастье его было в том, что он был первым тяжелым раненым и эта жестокая, стремительная быстрота фельдшерицы, и свободные сани с меховым собачьим одеялом, и вот это противоестественное «нелечение» спасли ему жизнь.

Фельдшерица уже не обращала на него внимания — она мыла руки.

Носилки в дверях столкнулись с Кривоножко. Капитан пропустил их, а когда вошел в землянку, то спросил привычно доброжелательно:

— Началось? Из какой роты?

— Разведчик и снайпер. Один — тяжелый. Разведчик…

— Та-ак. Где?

— На ничейке.

Капитан помолчал и спросил:

— Всего хватит? Помощь не нужна?

— Пока… нет. Мария пришла с кухни… Может, кое-кого из писарей подошлете. И еще…

Пожалуйста, прикажите боепитанию и хозвзводникам, чтоб без раненых в тыл не уезжали.

— Хорошо, хорошо… Проследим… — поспешно говорил Кривоножко, а сам думал о том, о чем думали а тот час все на том участке: неужели наступление будет раскрыто?