Луи-Поль Боон - Моя маленькая война

А сегодня утром пришло письмо из Швеции, и в нем было написано, что Лея Любке умерла: «Мы, ее подруги, до последнего мгновения делали все, что в наших силах, чтобы облегчить ее страдания (о Лиза, Лиза!), мы продали обручальные кольца и золотые зубы, чтобы купить ей яйца, мы воровали и экономили еду, чтобы спасти ей жизнь, но лагерь настиг ее и здесь, ведь в лагере мы неделями работали по пояс в воде, и, очень ослабевшая, она заболела пневмонией; даже если бы на этот раз удалось протащить ее сквозь игольное ушко, лагерь все равно настиг бы ее: ведь нам приходилось часами стоять на плацу под проливным дождем, — и вот она умерла».

Лея Любке умерла… Я возвращаюсь домой, где радио, которое я позабыл выключить, все еще повторяет ее имя: «Лея Любке, цела и невредима, возвращается домой из лагеря Маутхаузен».

Нико Рост, с головой, обвязанной платком, чтобы прикрыть язвы, рассказывает о Дахау: для того чтобы получить лишнюю порцию супа, они держали перед собой мертвеца с миской в руках и шли вместе с ним в общей очереди. Правда, из-за этого приходилось выводить мертвеца и на поверку.

Люди, которые во время войны даже не знали, что такое движение Сопротивления, через четыре дня после освобождения говорили: я тоже был в Сопротивлении. А теперь они говорят: я рад, что никогда не был в Сопротивлении, потому что это была кучка безнравственных коммунистов.

Мой отец рассказывает: мы повесили в окне нашей лавки удостоверение участника Сопротивления, и к нам почти перестали заходить покупатели; мы исключили одного маляра из Союза мастеров, потому что он был гестаповцем, а теперь у этого гестаповца висит диплом под стеклом, маляры же, которые состоят в Союзе, дипломов не имеют.

Сталпарт из Werbestelle, которого перевозят в гентскую тюрьму, стоит на станции между шестью жандармами и ждет поезда. Эта новость распространяется с быстротой молнии.

— Где? Где? Ах ты сволочь, так тебя и перетак! Дай ему хорошенько по морде! Браво!

Сталпарт стоит, безучастный ко всему. У него очень светлые потухшие глаза, которые смотрят в одну точку — как можно предположить, она находится в той стороне, где вокзал, но может быть продолжена в бесконечность; багрово-синее лицо опухло от вчерашних оплеух. Его голова возвышается над толпой, словно шпиль ярмарочной карусели, удар — и шпиль отклоняется назад, удар — и шпиль наклоняется вперед, а вокруг него вращается карусель толпы, которая кричит ему слова, накопившиеся за четыре долгих года: «Подожди, вот кончится война!»

— Сталпарт, повернись сюда! — говорит жандарм. И водоворот перемещается в ту же сторону — смеющиеся, плачущие, бледные, пылающие лица, среди них одно заплаканное и два невозмутимых.

— Эй, где то время, когда мы освобождали дорогу, чтобы пропустить тебя и твою мадам? Хайль тебе Гитлер, сволочь, садист, людоед.

— Сталпарт, повернись туда! — говорит жандарм, и в той стороне снова закипает водоворот.

Начальник станции, который до этого безучастно стоял в стороне, бежит, размахивая руками: не ко времени подходит гентский поезд — 7.45. И там, где колыхался внешний круг карусели, стремившийся к центру, начинается суматоха, люди удирают из-под колес поезда, подъезжающего к станции. Все спешат захватить свободное место, толпа обтекает Сталпарта, который уже перестал быть центром карусели.

— Входи! — говорит жандарм, и Сталпарт входит в вагон, выискивая ничего не понимающими глазами свободный уголок, и садится, как будто он все еще Сталпарт из Werbestelle, как будто он не понимает, что Сталпарт из Werbestelle-это всего лишь сон, ночной кошмар, который снился вчера, а сегодня исчез навсегда.

— Встать! — говорит жандарм, и Сталпарт встает, ухватившись за верхний край опущенного вагонного окна. — Вот так-то, сволочь! — Кровь течет из его носа по подбородку и капает на пальто, глаза Сталпарта все еще устремлены к невидимой точке в бесконечности. Сейчас он похож на Спасителя, только Спасителя нечистой силы. Какая-то девушка говорит: «Я сейчас упаду в обморок», — но в обморок почему-то не падает, а господин, сидящий рядом, вдруг начинает говорить высокопарные фразы, которые ему явно несвойственны: «Наконец-то, наконец свершилась справедливость!»

Поезд дает гудок и отходит. Платформа номер два пуста, на платформе номер три толпится народ, едущий в Брюссель, и все смотрят вслед уходящему гентскому поезду… Кто-то с удивлением разглядывает свою руку, а тот, кто только Что был в первом ряду карусели, говорит: «Я не любитель таких зрелищ!»

Симона и Люсетта тоже отправились на бал, который устроили канадцы, но уже не могли найти места, чтобы потанцевать, не могли найти места, чтобы посидеть и даже чтобы постоять — все было заполнено школьницами четырнадцати-пятнадцати лет, которые, виляя бедрами, в платьях с весьма смелыми декольте, танцевали в объятьях молодых канадцев и не очень молодых канадцев — пьяных канадцев. Иет, шестидесятилетняя проститутка, тоже была на балу, она пропустила лишь один танец, и то только потому, что выбежала на минутку во двор.

Дети взбираются на проходящие грузовики, развязывают мешки с углем, и он высыпается оттуда на мостовую, а потом они подбирают его, а иной раз они общими усилиями сбрасывают целый мешок из кузова. Вы думаете: бедные дети! Но если вы за ними проследите, то увидите, что этот уголь они потом продают по спекулятивным ценам.

Морис рассказывает, что, когда загорелся дом, американский солдат-негр, стоя на самом верху лестницы и ни за что не держась, вытащил из объятого пламенем окна двоих детей, потому что американским неграм НАПЛЕВАТЬ НА ВСЕ, восторженно говорит Морис.

А совсем другой человек рассказал мне о том, что негритянских солдат разместили на крестьянской ферме, откуда родители предусмотрительно отправили двух молоденьких дочерей, тогда негры изнасиловали старую хозяйку, так что она тут же испустила дух. И все это потому, что неграм НАПЛЕВАТЬ НА ВСЕ, они настоящие бандиты, сказал он.

Когда я заговорил с одним из полицейских, он признался мне, что боится регулировать движение на пересечении бульвара и Брюссельского шоссе, потому что неграм НАПЛЕВАТЬ НА ВСЕ, заявил он: «Когда-нибудь они меня задавят!»

Наша юность прошла между двух войн, мы боготворили Ромена Роллана — совесть Европы, вечерами во время демонстраций кричали: «Нет-войне!», украшали свои комнаты гравюрами Мазереля [32] Мазерель, Франс (1889–1972) — выдающийся бельгийский художник и график, автор антивоенных и острых социально-критических графических серий «Крестный путь человека», «Город», «Пляска смерти» и др. (чаще всего это была гравюра, на которой изображен юноша со связанными за спиной руками, он стоит у кирпичной стены перед расстрелом и, высоко подняв голову, смотрит на что-то, чего Мазерель не изобразил). В кинотеатре, когда показывали «Солидарность» Пабста, [33] Пабст, Георг (1885–1967) — австрийский кинорежиссер, сыгравший значительную роль в развитии прогрессивного кино 20-30-х годов; автор фильмов «Трехгрошовая опера», «Западный фронт» и др. мы оглушительно стучали ногами об пол (особенно в тот момент, когда немецкие и французские шахтеры пробивали перемычку, разделявшую их под землей, спеша на выручку друг другу), и о нашей юности мы говорили, что это была самая прекрасная юность, какую только можно себе представить…