Петр Михин - «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» Мы умирали, чтобы победить

Между тем немцы приближаются. Поравнявшись, остановились против меня на дороге, до них двадцать метров. Большинство заинтересованно смотрит мимо меня — на лошадей и людей, цепляющих орудие к передку. Видят привычных их взору бельгийских битюгов. Лошадей они наверняка считают своими, немецкими. А мои ребята настолько увлечены работой, что скорее всего и не замечают немцев. Они с самого начала положились на меня: капитан знает, что делает.

Подвыпившие немцы задержали свое внимание на конях и работающих солдатах дольше, чем сделали бы это трезвые люди. Смотрины длятся уже больше минуты. Потом несколько человек одновременно закричали что-то в мою сторону. Слышу смех остальных. Но в этом шуме я уловил несколько слов: «руссиш… канонен… фарен…» — и понял их так: зачем, дескать, вам эти разбитые русские пушки, куда вы собираетесь их везти? По тому, что немцы кричали все сразу, беспорядочно, я окончательно утвердился в мысли, что офицера среди них нет. Меня они, видно, приняли за офицера-тыловика. Наверняка у них, как и у нас, солдаты с передовой смотрят на офицера-тыловика как на начальника, но свысока. Однако настроены они снисходительно-миролюбиво. Но ведь им и идти пора, а то не выспятся.

Чтобы прекратить односторонний, опасный и непредсказуемый для нас контакт с подвыпившими немцами, я громко, отрывисто-командно крикнул:

— Генуг! — что значит по-русски «хватит». При этом резко, как бы в возмущении, опустил поднятую руку, давая понять, что никчемный разговор надоел мне, окончен, и тут же демонстративно и четко повернулся к ним спиной.

Повернулся, а сам не уверен, насколько по-немецки получилась моя речь из единственного пришедшего мне на ум слова. Замер в ожидании, какова будет реакция немецких солдат. Сердце билось учащенно: не выдал ли себя сказанным? Но ведь и молчать мне, «немецкому начальнику», в данной обстановке дальше было нельзя — заподозрят неладное. К нашему счастью, немцы затихли и пошли по дороге в горы.

Пушки мы благополучно вывезли к реке. Потом, по льду, через немецкий передний край — и в лес, на свою опушку.

Так выручила меня в беде маленькая промерзшая речка Антал. Господь, наверное, сжалился надо мною и послал мне эту речушку-спасительницу.

Отправил лошадей с ездовыми к хозяевам, а сам с разведчиками и новым парторгом Шевченко стою среди металлолома и думаю: отчитаться-то я отчитаюсь, пушки действительно поломаны, но стрелять-то из чего будем? Новые пушки дадут не скоро, пока еще прокуратура и особисты разберутся что к чему да сочинят, к своему огорчению, оправдательный вывод, а немцы-то ведь ждать не будут, их завтра же придется отваживать.

Наутро собрал тыловиков, остатки расчетов во главе с артмастером и приказал:

— Чтобы через два дня вместо этого хлама здесь стояли готовые к стрельбе четыре орудия!

И работа закипела! Пришла подмога из других дивизионов, из тылов полка. За двое суток на голом месте — в лесу, а не в заводских условиях, собрали три целых пушки, а у четвертой не хватало только одной детали — ствола.

— А в деревне в одном дворе на тележке запасной ствол лежит. Там его солдаты из ушедшего полка караулят, — сказал один из осведомленных по части местного населения солдат.

— А что, если мы, товарищ капитан, позаимствуем его? — предложил другой.

— Не возражаю, — разрешил я, — нам он сейчас нужнее.

И стало у меня четыре пушки! Еще по одной выпросил взаймы «на погорелое» в двух других дивизионах. Ура! Получились две трехорудийные батареи. Докладываю генералу. А он не верит, что я сумел не только вызволить от немцев пушки, да еще и отремонтировать их.

— Я знал, что пушки побиты, но это надо было прокурору доказать. А вообще-то ты молодец! Тебя бы за все это наградить надо, но скажи спасибо, что не судили, — сказал командир дивизии.

Тот бой с танками и вылазку за орудиями я вспоминал всю жизнь. Танков было ровно сорок, я посчитал их еще при подходе. В ходе боя девять из них мы подбили, о чем я и доложил в штаб полка. И вдруг, много лет спустя, узнаю из архивных документов, что танков в том бою у немцев было пятнадцать и дело было якобы не днем, а ночью. О подбитых нами танках — ни слова. Обидно, конечно. Мы воевали, они докладывали.

Гант — небольшая деревушка в горах западнее Будапешта. Два десятка домов вплотную прижались к отвесной скале горного хребта Вертеш. В феврале сорок пятого мы обороняли Гант и хребет от немцев, а фашисты вели атаки из небольшой долины, стремясь прорваться в окруженный нашими войсками Будапешт.

Маленький Гант значился на всех стратегических картах нашего и немецкого командования, потому что лежал он на стыке двух наших фронтов — 2-го и 3-го Украинских. Мой НП находился на обрыве скалы, нависавшей над Гантом. Я был старшим артиллерийским начальником в полосе обороны полка и отвечал за стык между фронтами.

Проверяющие самых высоких рангов, обеспокоенные обороной стыка, постоянно навещали меня. И каких только экзаменов они мне не устраивали! Особенно был докучлив один полковник из Москвы: и огонь батарей ему в считаные секунды открой, да в любую точку на местности; и вводные: связь порвалась, рация разбита — ваши действия? Показал я ему все виды и способы взаимодействия с соседом слева, то есть с 3-м Украинским фронтом, а он все не унимается:

— А какая еще с ним связь есть?

— Мой лейтенант крутит любовь с радисткой с Третьего Украинского, — отвечаю.

— А еще какая? — спрашивает полковник.

— Делимся наркомовской нормой, когда нам подвезут спирт, а соседям еще нет.

Тут, наконец, полковник рассмеялся и перестал меня пытать.

Противник докучал нам постоянными обстрелами и атаками ничуть не меньше проверяющих. Пехоты у нас было очень мало, и мы отбивали атаки в основном артиллерийским огнем. Поэтому мне никак нельзя было отлучиться с передовой, даже в баню.

Только однажды, в затишье, командир дивизии отпустил меня на два часа в тыл помыться в бане.

Сдерживая обуявшую радость, я выскочил из темного блиндажика и помчался к расщелине, чтобы проникнуть на обратный склон хребта. Пулеметная очередь вдавила меня в камни, напомнив об осторожности. По расщелине добрался до вершины горы, переполз ее и со всех ног помчался вниз, в направлении тылов дивизиона. Бежал уже не командир дивизиона, отягощенный заботами обороны стыка, а простой двадцатилетний парень, который радуется февральскому солнцу, ослепительно белому снегу и случайно мелькнувшей вдали дикой косуле.

Через полчаса я был уже у подножия хребта, где меня ожидали санки. Два белых арабских скакуна за шесть минут домчали нас с ездовым Диденко до Чаквара, городка, где располагались тылы и батареи моего дивизиона. Вот уже видна и мельница на окраине, и раскинутые вокруг нее огневые позиции трех моих батарей. Орудия хорошо окопаны и замаскированы. Это порадовало меня. Направляюсь на свою родную 3-ю батарею, которой командовал больше года.