Александр Авраменко - Огненное лето 41-го

Причуда охваченного горячкой боя мозга с удивлением наблюдаю, как медленно, словно в специальной киносъёмке, взлетают на фонтане огня странно расплющенные, изорванные тротилом тела. Гранёный, похожий на скошенный кпереди колун корпус рвётся и теряет свою форму, превращаясь в груду чёрно-обугленного железа. Неплохо, никак в транспортер боеприпасов попали…

— Сосна — 1! Доложить местонахождение и потери!

А чего докладывать, потерь-то — нет. В смысле, безвозвратных одна машина гусеницу размотала, у второй — звёздочку ведущую разбило — на самоходку нарвались. Запчасти в ремроте есть, так что — тоже не проблема.

Вот об этом и докладываю. Вместо благодарности и уточнения задачи слышу в наушниках тот же начальственный голос, поливающий меня отборным матом и нецензурщиной. Меня с ходу обвиняют во лжи, грозятся отдать под трибунал… ну, и тому подобное.

Недолго думая, выдаю в эфир по поводу того, что ты, мол, тыловая крыса, за сто вёрст от фронта сидишь, а честных коммунистов полощешь. А я, мол, вот он, на поле боя стою, и мне отсюда не в пример лучше видно, что на самом деле творится. Раздолбили немца в хлам, повреждено две… нет, уже одна машина. Вон ребята гусеницу склепали, и прибираются после торопливого ремонта. И из ремроты, мол, доложили, что уже приступили к ремонту второго КВ, скоро он к нам присоединится…

Жутко командный голос затихает, потом уже гораздо более вежливо осведомляется, не видать ли перед нами ещё кого. Пожимаю плечами и осматриваюсь, докладывая, что в бинокль наблюдаю какую-то деревню.

Взамен Берёза приказывает выдвигаться в обратном направлении, к нашей линии окопов. Э-эх, как жалко… но приказ есть приказ, он, как известно, не обсуждается. Веду батальон назад, где нас уже встречает командир полка.

Повинуясь его отмашке, останавливаюсь и вылезаю из башни, комбриг обнимает меня и шепчет на ухо:

— Запомни, ты ничего такого не говорил, понял?

— Понял, товарищ комбриг.

— Скажем, немцы провокацию затеяли.

— Да понял я, понял. Кого я хоть послал-то, товарищ комбриг?

— Войскового комиссара Рабиновича.

— Что!

Я останавливаюсь, как вкопанный — эта сука выкарабкалась! Ну, сволочь! Думал всё, и свидетелей не осталось? Не-ет, теперь-то ты получишь, всё что положено…

После боя иду в особый отдел полка и пишу бумагу на имя начальника фронтовой контрразведки, где описываю бегство Рабиновича из части. Подло? Да плевать! Такую гнусь нужно уничтожать их же оружием, если не можешь это сделать сам…

Ночью за мной приезжают на грузовике. Но забирают нормально, то есть, оружия не отнимают, орденов и петлиц не срывают. Едем долго, наверное, часа три. Приезжаем в какую-то деревню, где меня ведут в тёмную избу. Мать моя женщина! Не может быть среди незнакомых физиономий в немалых чинах знакомая физиономия… Моисея Шпильмана. Откуда он взялся! Я же сам его хоронил!..

Поэтому не теряюсь и не поддаюсь нажиму, а спокойно рассказываю всё, как было — мне скрывать нечего. На моё счастье, данные показания есть, кому подтвердить выясняю, что бывший командир полка полковник Студнев, успел доложить куда следует о бегстве Рабиновича, ну а я теперь выступил свидетелем. Подписываю протокол допроса. Меня отпускают, но извиняются, что машина назад, в часть, пойдёт позже. Просят подождать во дворе. Сижу на крыльце, курю папиросу и жду. Выйдет же он когда-нибудь!

Наконец выходит Моисей, и я, отшвырнув очередную папиросу, бросаюсь к нему:

— Я же тебя сам, своими руками похоронил, сам!!! Откуда ты взялся, Моисей?

Он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, затем его губы начинают дрожать:

— Вы… похоронили моего брата? Как? Когда? Где?!

Запоздало понимаю, что это не Моисей, а его брат-близнец Исаак — немудрено, что перепутал… Приходится рассказывать ему всё, вновь переживая то, что было в тылу у немцев. Тягостное молчание прерывает подбежавший боец:

— Товарищ капитан, это вы в хозяйство Бережного?

— Я.

— Садитесь. Поехали.

Я сажусь в кабину. На мгновение в синем свете светомаскировки мелькает обтянутая гимнастеркой спина Шпильмана, прижавшаяся к бревенчатой стене избы. Его плечи вздрагивают…

Гружусь в полуторку и по дороге задрёмываю. Солдатское дело надо же прихватить кусочек сна! Утром наверняка снова в бой…

Но я ошибаюсь. С утра нас никуда не посылают, а строят в парадную шеренгу, в середину которой выводят Рабиновича. Бригвоенюрист зачитывает приказ. В ушах звенит, и его слова доносятся до меня эхом оклеветал честных коммунистов, дискредитировал линию товарища Сталина, дезертир, трус, предатель Родины, самоназначенец, подделал документы…

Словом, полный букет прегрешений. Естественно, высшая мера наказания. Предателя ставят на колени, выходит конвойный взвод. Залп. Покойник валится, словно мешок, в самую обыкновенную яму, которую торопливо закапывают.

Читают новый, куда как более короткий приказ. Колокольным набатом звучат в ушах слова остановить. Разбить. Прогнать. Уничтожить…

Нестройно кричим ура, и тут же звучит команда по машинам. Дизеля выбрасывают чёрные дымы запуска, и мы колонной мчимся назад, к тем позициям, с которых атаковали вчера и на которые же отступили. Интересно, зачем?

Не знаю как, но Махров связался со своим начальством и через час после нашего приземления нам новый приказ пришёл — остатки полка отвести в тыл, на переформировку. А какие остатки-то? Из лётчиков я, да Сашка Лискович, он перед моим возвращением из Горького случайный осколок от зенитки словил. В санчасти при полке отлёживался.

Собрали мы своё имущество, технику уцелевшую, в количестве двух ЗиС-5 и одной Газ-АА и двинули. Два пилота, начальник особого отдела, старшина, пять подавальщиц, двадцать техников и прибористов с оружейниками — всё, весь полк. Двинули. Жара неимоверная стоит, на небе — ни облачка.

Повезло, кстати, что ни одного немца не встретили. Обед у них, что ли? Короче, за два часа отмотали аж сорок километров. Приехали в город, там железка. Погрузили всех в эшелон, сухпай выдали — и поехали мы. Колёса стучат, вёрсты отсчитывают, в теплушке — кто спит, кто письма пишет, кто просто молча в дверь открытую смотрит. Тепло ещё, солнышко светит… так за трое суток до Вязьмы и допиликали.

Правда, два раза в лесу останавливались, дрова для паровоза пилили. Да ещё нам две платформы прицепили, одну спереди, вторую — сзади. На них — пулемёты зенитные, максимы счетверенные, по две штуки. Посмотрели мы на них, да призадумались господство вражеской авиации в воздухе налицо…

Поехали дальше. Паёк сухой доели — дальше что? На ближайшей станции к воинскому коменданту побежали, тот кряхтел-пыхтел, но все-таки расщедрился. Выдал нам из НЗ колбасы краковской плесневой, сухарей флотских мешок бумажный и чаю. Принесли в теплушку свою долю, развернули… на колечки смотреть страшно. Решили маслом протереть — была у нас одна бутылка с рыбьим жиром. Смочили, тряпочкой прошлись — вкуснятина! Никогда такую не пробовал! Так что до Москвы доехали бодро, даже с песнями.