Евгений Подольный - Фронтовые были

Наскоро побрившись и пришив подворотничок, политрук вышел из прокопченной дымным светильником! землянки, полными легкими хватил свежий, обжигающий морозцем воздух и зашагал вдоль траншеи. Повсюду копошились солдаты: отрывали осыпавшиеся? окопы, устанавливали оружие в ячейках, набивали диски патронами. Многие, узнав политрука, здоровались, подталкивая соседа: «Видал, из самого политотдела армии прибыл. Просто так не пришлют!»

Весть о прибытии Давыдова быстро разнеслась по окопам. Оставив на местах наблюдателей, солдаты стали подтягиваться к центру позиции, поближе к старшему политруку, Иван, переждав разноголосицу и шум, громко, чеканя каждое слово, начал:

— Товарищи бойцы, боевые друзья! Меня к вам прислал командарм Ефремов. Он просил передать, что надеется на вас. Вся наша тридцать третья армия героически удерживает рубеж. Никто не дрогнул. Не отступим же ни на шаг и мы. Сейчас от нас зависит многое, если не все. Враг в агонии бросает последние силы, — Давыдов резким жестом указал на горелые коробки танков перед окопами, — но он уже выдохся. Расстрелял, как говорится, всю обойму, а у нас она еще только начинается…

Иван глубоко вздохнул и, чувствуя, как от волнения комок подступает к горлу, протянул руку на восток:

— За нами Родина! Надо только продержаться, совсем немного… Политрук обвел пристальным взглядом бойцов.

— Наша задача — встать насмерть, товарищи. Действовать спокойно и наверняка. — И с улыбкой добавил: — Паника, она ведь кому полезна? Фашисту! Слишком далеко он зашел, а тут морозище подпирает. Впору за теплыми подштанниками в фатерлянд бежать!

Бойцы дружно рассмеялись.

А Давыдов уже спешил к землянке Нефедова. Беспокоила мысль: как там раненые? Там разместили пятнадцать раненых. Комбат лежал на том же деревянном настиле в полузабытьи. Возле него хлопотал ординарец, молодой, широкоплечий и с виду неповоротливый. Заметив политрука, он проворно поднялся, собираясь доложить. Давыдов предупреждающе поднял ладонь:

— Здесь шуметь не надо. Вам задание: собрать раненых и организовать их эвакуацию в медсанбат. Тяжелых переправьте первыми. Для помощи вам выделим еще человек пять легкораненых.

Солдат покраснел и вдруг выпалил:

— Не могу, товарищ старший политрук. Что я, дезертир какой, что ли?

— А за жизнь командира кто в ответе? Выполняйте!

— Вот ведь беда, — прерывисто вздохнул ефрейтор Шубин, почувствовав, что снова жжет в боку, задетом вчера осколком. — Поначалу, вгорячах, вроде бы ничего, а вот сейчас…

Переждав боль, он выложил в нишу противотанковые гранаты, поудобнее расставил сошки «Дегтярева» на бруствере окопа. Невдалеке у своего «максима» одиноко возился Остапчук с видневшейся из-под ушанки окровавленной грязной повязкой. Вчера его второй номер был убит наповал, а заменить пока некем: в батальоне осталось всего с полсотни человек…

Федор Шубин и Тарас Остапчук не первый день воевали рядом. С боями отступали от самой границы, выходили из окружения, участвовали в контрударе под Ельней, вновь отходили, теряя товарищей. Обо всем уже переговорили друзья, и все было в этих разговорах: досада, боль за истерзанную землю, ненависть. Не было только одного — отчаяния. Не было и сейчас, хотя от этих боевых позиций до Москвы — рукой подать…

— Тарас, — набивая патронами запасной диск, окликнул друга Шубин. — Знаешь, неловко перед ребятами, что в утреннем бою отсутствовал. Старший лейтенант с донесением к самому командарму посылал. Ну а потом сопровождал старшего политрука Давыдова. Я тебе скажу: хоть и строгий он, но и справедливый! Все время в окопах. А ведь мог бы в политотделе своем подольше задержаться. Чай, дела-то нашлись бы… И голос особенный какой-то: станет говорить — будто душу наизнанку тебе выворачивает. Нет, мужик он правильный. За таким — в огонь и в воду. Говорят, будто из московских сам будет… Слышь, Тарас, а я в Москве, однако, один разок побывал. В сороковом году. Лошадей тогда на сельскохозяйственную выставку возил.

— А Москва, какая она? — спросил Остапчук.

— Москва-то? Всем городам город! Улицы нарядные. Одна Красная площадь чего стоит! Народ бойкий, приветливый. И все спешат куда-то, будто все дела враз поделать хотят. А ты, стало быть, в Москве-то и не бывал?

Остапчук молчал, разглядывая воспаленными от бессонницы и пороховой гари глазами завьюженное поле боя. По-волчьи подвывала метель, словно саваном обволакивая трупы врагов, валявшиеся в полусотне метров от окопа. Чутьем старого солдата он угадывал: это будет последняя схватка. Кто кого?! Может быть, оттого он так отчетливо видел сейчас каждую былинку, гнущуюся под безжалостным ветром.

Подошел старший политрук Давыдов, выбритый, подтянутый, со свежим подворотничком, сверкающим на темной шее. Скользнул придирчивым взглядом по оружию.

— Готовы?

— К бою готовы! — ответил Остапчук и, пытаясь скрыть волнение, спросил: — Когда же наконец подмога, товарищ старший политрук?

Давыдов встретился глазами с Остапчуком, но тот не отвел взгляда. И политрук понял: ответа ждали все. Это чувствовалось по их напряженно застывшим позам.

Давыдов понимал Остапчука. Знал — не из малодушия спрашивает он, старый, израненный солдат. Не смерти боялся Тарас. Ею здесь никого не удивишь. Боялся другого, что и выговорить страшно, — отдать Москву.

Давыдов понимал, что сейчас, в самый критический момент, ни призывами, ни лозунгами не поможешь. Сказать бы то, что знал здесь только он один! Но не имел он на это права… И, встретив десятки нетерпеливых взглядов, произнес лишь два слова:

— Теперь скоро… — И тут же, словно одумавшись, жестко добавил: — По местам!

Первые пули, повизгивая, ударили по смерзшемуся от декабрьской стужи брустверу окопа. Давыдов надвинул каску на глаза, окинул взглядом траншеи.

— Батальо-о-он, к бою! — резко крикнул он, не узнавая своего голоса, и впился глазами в показавшуюся вдруг непомерно узкой полоску земли между окопом и дальним лесом.

От хорошо видимой отсюда деревни с одиноко маячившей над ней церковкой выползало с десяток приземистых танков.

Политрук легко разгадал замысел врага: пойдут на правый фланг, потому что перед левым — овраги. Он повернулся к бойцам:

— Бронебойщики Нургалиев, Солодов, Пряхин — на правый фланг живо! Шубин, Остапчук — отсекать пехоту!

Дождавшись, когда немцы вышли на голое поле, громко скомандовал: «Ого-онь!» — и, навалившись на бруствер, полоснул длинной очередью из автомата.

Траншея разом взорвалась сотнями выстрелов. В морозном воздухе запахло пороховой гарью.

— Ого-онь! — вновь закричал Давыдов, глядя, как танк закрутился на месте.

Почти весь огонь был перенесен теперь на левый фланг противника. Пехота залегла. Гитлеровцы, потеряв три машины и лишившись поддержки своего десанта, стали отползать на исходные позиции.